— Я все ещё не боюсь высоты, ваше преподобие.

Говорить не продумав, — проклятье, Неделимый, да что ж это такое! — кажется, становилось привычкой.

Хэйс всё равно был — оставался — шифром без ключа; буквами на бесконечно далёком расстоянии, разобрать которые тяжело также бесконечно, то есть с лёгкостью она могла — лишь ошибиться, а даже если не ошиблась — какое право у неё было вот так (с разбегу, с наскоку, словно бы на пустом месте) предлагать уйти с изолированного острова, пусть и желая, как лучше — и вышло-то как будто издевательски, хотела она совсем не этого…

И уставился на неё Хэйс с закономерным недоумением, и моргнул — с ним же; после чего склонил голову набок и со слабой улыбкой спросил:

— А замкнутых пространств? Не боитесь тоже?

Ну то бишь в который раз подтвердил, что пытаться предугадать его реакцию и уяснить её истоки — дело, гиблое совершенно.

Сгнившее полностью, от ногтей на ногах до кончиков волос на голове, разложившееся и превратившееся в труху. А потом распавшееся на молекулы — чтобы уж точно наверняка.

Нет, клаустрофобией Иветта не страдала тоже, но при чём здесь…

Погодите-ка. Минутку. Секундочку. Неделимый.

— Нет… Нет, не боюсь…

«Не боюсь, но отправиться-то вы хотите — куда?!»

В — ха-ха-ха — печально известные казематы Оплота Вины? Сейчас?! Что, переполнилась наконец чаша терпения, со стороны видевшаяся — чуть ли не бездонной?..

Да нет. Бред: это было крайне маловероятно, а потому — откровенно нелепо, и ей следовало (уже давно; дни, декады, месяцы назад, но откуда она могла знать?..) прекратить думать подобным образом — перестать порочить Этельберта Хэйса мыслями, которых он не заслуживал решительно.

Не заслуживал — с самого начала.

«Прошлое нельзя изменить, — писал одному из своих учеников Создатель Ан’Иллади, — влияет человек всегда только на будущее»; и вторая часть этой фразы была важна не меньше, чем первая: да, с прошлым ничего не сделать, однако на своё будущее любой из людей влияет в каждое мгновение отмеренной ему — или ей — жизни.

Разжав пальцы (и когда успела-то стиснуть — в кулаки?), Иветта выпрямилась и сказала:

— Не боюсь, ваше преподобие.

Повторила — со всей уверенностью, которую смогла в себе найти, и подразумевая отнюдь не отношение к замкнутым пространствам.

Обозначая позицию не столько для собеседника.

Выбирая её твёрдо и окончательно.

И Хэйс, улыбнувшись, кивнул, и поднялся, и обошёл стол, и встал на расстоянии, и протянул руку — снова, снова, снова, действительно проклятая временная петля, но теперь — будто бы далеко не на первом витке — Иветте тоже пришлось вставать; и вперёд она шагнула стремительно и вызывающе непреклонно; и пальцы под её ладонью оказались (остались), какими были прежде: мягкими, тёплыми и осторожными — однако ощущались почему-то иначе; и глаза она закрыла, как и пообещала, без малейшего страха…

И открыла их не на вершине горы, а в пещере.

В пещере, чьи стены от пола до потолка — Неделимый, и сами пол и потолок, и их тоже и также почти целиком — покрывал светящийся мох.

От василькового к топазному, а затем — к аквамариновому, а после — к салатовому, а потом — к малахитовому; каждый сантиметр камня и воздуха был пронизан сине-зелёным, голубо-мятным, чернично-хвойным светом, излучаемым филлидиями и мелкими искрами, вьющимися вокруг них: летающими плавно, неторопливо, будто бы вальяжно и в основном близко — в центре пещеры их кружилось крайне мало, значительно меньше, чем по краям…

(…мельчайшие осколки лазурита, амазонита, изумруда, сапфира и авантюрина; драгоценные минералы, которые искрошили в пыль и смешали с живым — с растущим вопреки темноте; с противоречащим ей, подавляющим её и побеждающим её — заявляющим: «Нет. Я есть и я отказываюсь уступать тебе свой дом, свои корни и своё наследие; я остаюсь и закрепляюсь и помяни моё слово: не ослабею и никуда не уйду»…).

(…и темнота склонилась, но до конца не сдалась — ссохлась и распласталась, но не исчезла бесследно: решила затаиться в углах и защищённой хуже всего середине и дождаться удобного для отмщения момента, который не наступит никогда — вечно пребудет на камнях и между ними сложившееся устойчиво-неустойчивое равновесие, чудесное как есть — своею сутью, и посылом, и внешностью, и просто само по себе…).

Это место (чем бы оно ни являлось и где бы ни находилось) было отнюдь не таким нереальным-невозможным-немыслимым, как Лестница в небо, однако равно пленительным — абсолютно по-другому, совсем иначе; здешняя красота, пусть она и очевидно была придумана и воплощена кем-то, казалась более… естественной: словно бы более природной, а потому дружелюбной, а не громоздящейся и довлеющей.

Его сильнейшество Лихт скорее всего не хотел «демонстрировать величие», но получился у него именно громогласный манифест — тут, в небольшой и уютной каменной комнате, отовсюду, даже из самого основания, слышался сдержанный, участливый, мягкий, доверительный шёпот…

— Добро пожаловать в грот для размышлений о тщете всего сущего.

Или же нет.

Или да.

Или нет? Или частично? Или в каком-то смысле? Или у каждого — свои ассоциации?

Грот для размышлений о тщете всего сущего?!

Иветта на Хэйса вытаращилась — тот, приподняв брови и не особо успешно сдерживая улыбку, на неё спокойно смотрел; а затем фыркнул…

(Во многом) Отмороженный. (В формулировках) Отбитый. (Всё же заметно) Пришибленный. Приближённый. Фыркнул .

…и сказал:

— Поверьте, название придумывал не я; этот грот — одна из древнейших достопримечательностей Вековечного Монолита. Сотворён он был его сильнейшеством Зереном, первым Архонтом Удивления, ещё в самом начале его времени — и он и дал ему название: «Грот Для Размышлений О Тщете Всего Сущего».

Иветта буквально слышала в этом — прости Неделимый — «названии» Заглавные Буквы, Придающие Вес Каждому Слову, и не смогла удержаться:

— А диваны он сотворил для чего? Чтобы Приближённые размышляли о тщете всего сущего с комфортом?

Здесь… ну… действительно стояли диваны. Тёмно-коричневые, «кожаные», широкие и длинные — они придавали Гроту Для Размышлений О… тьфу, нет уж: они придавали Гроту дополнительное очарование и уют, что его открывшемуся предназначению противоречило, разве не так? Или его сильнейшество Зерен считал, что думать о бессмысленности и бесплодности людей побуждает удобство? Что ты тем больше склонен рассуждать о сумбурности мироздания и бесполезности собственных действий, чем тебе лучше?

(Возможно, в этом имелась какая-то своеобразная — архонтовская — логика, но… Но. Но!).

— Диваны — дело загадочных мыслей её сильнейшества Анры. Что интересно, она поставила их тоже в самом начале своего времени.

Её сильнейшество Анра — вторая Архонтесса Удивления, то есть следующая, то есть преемница Зерена; да, подобное «разделение труда» всё вразумительно объясняло.

— До её времени о существовании этого места не знал никто, кроме, собственно, создателя, затем же… Как видите, особой популярностью этот грот не пользуется и не пользовался никогда — по… многим причинам. Одной из них является то, что его сильнейшество Зерен принял окончательное решение передать Трон — именно здесь.

Да, Иветта видела, что популярностью Грот не пользовался: диванов тут стояло штук десять, но сидеть на них, кроме Иветты Герарди и Этельберта Хэйса, было некому.

И, пожалуй, не хотела узнавать остальные причины: того, что здесь выбрали самоубийство, хватало с головой.

(Время Архонта всегда заканчивается его смертью — передать Трон без неё почему-то нельзя, и никто не ведал, было ли это прискорбно неотъемлемым свойством системы… или же волей Создателей.).

(Иветте очень — остро и отчаянно — хотелось верить в первое.).

Повернувшись, Хэйс направился к дивану у правой стены — невозмутимо, прямо по растущему из пола мху, и тот под его ногами жалко съёживался, но потом разгибался живым и гордым, как и прежде; коротко понаблюдав, последовала Иветта уверенно, но всё-таки стараясь ступать легко и осторожно — и думая о странности, замеченной только сейчас.