Когда стало смеркаться и настало время подумать о ночлеге, Павлиан решил проявить осторожность и не рисковать, тем более что по его расчётам, уже на следующий день он должен был пересечь границу и оказаться в той части Далмации, которая принадлежала Восточной Римской империи. У встреченного на дороге торговца он купил две лепёшки и небольшую флягу вина, поэтому об ужине можно было не беспокоиться. Уже под вечер, когда Павлиан достиг окрестностей небольшого городка, название которого было ему неизвестно, он заметил, что слева от дороги, в роще, находится древний полуразрушенный храм.

Недолго думая, конюх свернул туда и подъехал к храму, который, судя по полустёртой надписи, когда-то являлся святилищем бога Меркурия. Павлиан был убеждённым христианином, поэтому относился к древним языческим богам без всякого страха и почтения. Он смело ввёл внутрь своего жеребца, привязав его к сохранившейся статуе, а сам присел на алтарь и принялся за ужин.

Сквозь полуобвалившуюся крышу виднелись яркие осенние звёзды, зато стены надёжно предохраняли от ветра, и на сегодняшнюю ночь у него был хотя и рваный, но шерстяной плащ. Однако в этом храме, где гулко отдавалось каждое движение и малейший шорох, заснуть оказалось сложнее, чем в лесу. Сначала Павлиану казалось, что кто-то вот-вот войдёт внутрь, и он пугливо приподнимал голову, пристально всматриваясь в темневший проём входа. Затем он стал думать о том, как на него спящего могут случайно наткнуться его преследователи, и эта мысль поневоле приводила конюха в такой ужас, что от него не спасало даже лёгкое опьянение после выпитого вина. А что, если вдруг ночью разыграется сильный ветер и, оторвав от крыши кусок черепицы, размозжит ему голову? В конце концов, чтобы успокоиться и уснуть, он стал думать о Ректе, но в итоге лишь возбудился и беспокойно заёрзал, а спать приходилось на какой-то куче мусора, чтобы не ложиться прямо на холодный каменный пол. Тогда Павлиан попробовал сочинять стихи:

Это средство оказалось наиболее действенным, так что он вскоре уснул.

Пробудившись с первыми лучами солнца, Павлиан тут же настороженно поднял голову, словно ожидая кого-то увидеть, но всё было спокойно. Его жеребец фыркал и косился на хозяина одним глазом, нетерпеливо переступая с ноги на ногу, словно призывая в путь. Сладко потянувшись, конюх поднялся и подошёл к нему, по привычке ощупав на груди свой холщовый мешок с деньгами и письмами. Выведя лошадь из храма, он прищурился на яркое, но холодное солнце и мысленно сотворил молитву, умоляя Господа помочь ему уже сегодня благополучно пересечь границу Византийской империи.

Эта мысль так прочно засела в его мозгах, что он даже пренебрёг чувством голода, отказавшись от желания заехать в находившийся на пути городок, хотя голодный жеребец отчаянно фыркал и ржал, призывая своего хозяина именно к этому. «Ничего, — думал Павлиан, изо всех сил натягивая узду и поворачивая коня, — доберёмся до Аквилеи, а там можно будет и передохнуть».

Он объехал городок стороной и, когда солнце уже перевалило через зенит, выбрался на прямую дорогу, которая, как уверяли местные крестьяне, должна была привести его прямо в Аквилею. Местность была равнинной и безлюдной, а далеко впереди, на горизонте, виднелся длинный пологий холм, за которым должен был протекать неглубокий ручей, служивший естественной границей, отделявшей Остготское королевство от Византийской империи. Павлиан глубоко вздохнул, чувствуя, что начинает волноваться. Ни впереди, ни сзади никого не было, поэтому он поехал шагом, рассеянно напевая про себя старинную любовную песенку: «Ты госпожа моя, а я твой верный раб».

Однако, чем ближе он приближался к холму, тем большее беспокойство начинало терзать его сердце. Павлиан поминутно оглядывался и поневоле торопил коня, который недовольно фыркал и тянулся к чахлым придорожным кустам, пытаясь сорвать хоть несколько листьев.

— Подожди, подожди, приятель, — хрипло, сквозь зубы, бормотал конюх. — Если мы доберёмся благополучно, то ты получишь сегодня столько овса, сколько сможешь съесть.

Удивлённый своей неожиданной хрипотой, он откашлялся и снова оглянулся назад. И тут у него сердце упало — по дороге стремительно неслись три всадника: один впереди, а двое других немного сзади. У Павлиана волосы поднялись дыбом, когда он увидел, что за плечами первого всадника зловеще развевается чёрный плащ! Дико вскрикнув, он изо всех сил пришпорил своего жеребца, понуждая его перейти в галоп.

— Быстрее, быстрее, быстрее! — отчаянно кричал он то ли жеребцу, то ли самому себе, уже боясь оглядываться и проклиная свою предыдущую медлительность.

Голодный и усталый жеребец с трудом поддавался понуканиям и всё же, хрипя и роняя пену, взобрался на вершину холма. Здесь Павлиан ещё раз оглянулся, и до него донеслись дикие крики преследователей. Зато там, внизу, по другую сторону неширокого ручья он увидел отряд всадников, на оружии и доспехах которых ярко играло солнце. Это был пограничный дозор византийцев. Теперь уже счёт пошёл буквально на минуты.

Павлиан погнал коня вниз, в то время как его преследователи взбирались на вершину. «Только не споткнись, только не споткнись», — мысленно умолял он жеребца, чувствуя, как в ушах свистит ветер, а перед глазами рябит от пожухлой травы, земли и песка. До ручья оставалось совсем немного, и Павлиан, на секунду подняв голову от конской гривы, успел заметить, что византийцы заинтересовались погоней, повернули коней и поскакали навстречу ему. «Господи, спаси, Господи, спаси!» — шептал он, не смея оглядываться назад.

Именно поэтому он и не увидел того, как первый из взобравшихся на холм всадников резко остановил коня, натянул лук и прицелился. Бешеному перестуку копыт вторило собственное сердце Павлиана, оглушительными толчками отдававшееся в ушах и затмевавшее глаза кровавой пеленой. Ручей был уже совсем рядом, переливаясь на солнце холодными яркими бликами. Но свист ветра в ушах заглушил свист стрелы... Павлиан не успел даже понять, что случилось, как мгновенная адская боль в правом боку вышибла его из седла, но, ещё не успев упасть с лошади, он уже потерял сознание.

Когда конюх очнулся и с величайшим трудом разлепил глаза, то увидел вокруг себя только лошадиные копыта. Сил, чтобы приподнять голову, у него просто не было, зато из гула голосов до него стали доноситься отдельные фразы:

— Это раб, беглый раб, который обокрал своего хозяина! Мы гнались за ним целых два дня и наконец-то настигли...

Голос кричавшего был странно знаком. «Эй, хозяин, ужинать и вина! — вдруг вспомнил Павлиан. — О Боже, ведь это говорят обо мне!» Он сделал отчаянное усилие и всё-таки повернул голову так, что смог разглядеть нескольких византийских воинов, перетаптывавшихся на лошадях по другую сторону ручья. «Это ложь! — хотел закричать он. — Я не раб, а гонец к римскому папе, который гостит у вашего императора... Помогите!»

Но едва он раскрыл рот, как из него густым ручьём хлынула кровь, и Павлиан снова потерял сознание.

Прочитав письма, которые были найдены у гонца и доставлены Кассиодору рабом Тригвиллы, начальник королевской канцелярии погрузился в глубокие размышления. Конечно же, в этих посланиях не было ничего компрометирующего первого министра, да на это было бы странно рассчитывать. В первом из своих писем Боэций сообщал Иоанну I о недавних событиях и, в частности, описывал состоявшийся диспут; во втором — давал папе подробные инструкции, как вести себя и что говорить византийскому императору, чтобы побудить его к отмене своего злополучного эдикта о преследовании ариан. Среди этих советов было и пожелание отказываться от излишне торжественных церемоний, которые Юстин мог устраивать в честь своего гостя, а также ни в коем случае не вести разговоры о возможном восстановлении империи под эгидой Константинополя и даже об объединении двух церквей — западной и восточной.