— Ты служишь в доме Боэция?

— Зачем задавать вопрос, ответ на который заранее известен, — меланхолично заметил Кирп. — Да, я служу у благородного magister officiorum и льщу себя надеждой, что он доволен моей службой.

— Однако ты, судя по этим нелепым речам, не очень-то доволен своим господином?

— О да, ибо он слишком добродетелен, а я слишком порочен и потому не могу надеяться на его сочувствие своим потаённым желаниям. Он вволю питает меня целомудренным молоком мудрости, забывая о том, что многим философам необходимо ещё и порочное вино желаний. Но что угодно от меня вашей милости? Отравить его я не возьмусь, навести порчу тоже... Ого, да вы вздрогнули!

Незнакомец с каким-то непередаваемо странным выражением лица отодвинулся прочь от Кирпа. Сириец усмехнулся одними уголками губ и посмотрел на своего собеседника, так сильно прищурившись, что тот уже не мог разобрать выражения его глаз.

— А, дело идёт всего лишь о соглядатайстве? Вас интересуют разговоры, которые ведёт благородный Боэций?

— Ты демон, — глухо произнёс этот человек.

— О нет, я просто чудом услышал последний разговор своего господина, который состоялся между ним и благородным сенатором Альбином не далее как пару часов назад. Случилось так, что в тот момент я оказался за прекрасной статуей Юпитера-громовержца, пытаясь изучить полустёртую латинскую надпись на спине этого языческого бога. Знали бы вы, какое это удовольствие — слушать беседу учёных мужей! Там содержалось столько интересного, что я, пожалуй, смогу напрячь свою память и кое-что пересказать, но лишь при условии...

— Я заплачу.

— Прекрасно. Тогда пять тысяч сестерциев, и завтра встречаемся в это же время.

— Пять тысяч? Да это цена целого дома!

— А разве мысли мудрейшего из министров и философов нашего королевства не стоят этого?

Незнакомец резким движением хлебнул вина, поперхнулся, закашлялся и, уже поднимаясь со скамьи, прохрипел:

— Я приду завтра с деньгами.

— А я с мыслями своего мудрого господина.

Оставив Кирпа, незнакомец проворно выскочил из таверны и быстро пошёл по улице, направляясь к центру города. Пройдя квартал, он решил, что движется слишком медленно, и тогда пустился бегом, отшвыривая по пути уличных мальчишек и путавшихся под ногами собак. Пробежав ещё квартал и окончательно запыхавшись, он остановился напиться воды у уличного фонтана.

— Проклятый раб! — пробормотал он, вытирая лоб смоченным концом пенулы и вспоминая недавний разговор. — Никогда не думал, что придётся... Ну, братец, дорого мне даются твои поручения!.. Проклятый раб!

Наконец он двинулся дальше и вскоре оказался перед воротами дома, который принадлежал королевскому референдарию Киприану. Ни минуты не раздумывая, он решительно постучал, а когда ему открыли, с силой оттолкнул раба и вошёл внутрь.

В тот день тронный зал королевского дворца Равенны вместил в себя представителей самых влиятельных и знатных римских и готских семей. По давно установившейся традиции, преодолеть которую не смог даже Теодорих, римляне толпились справа, а готы — слева от возвышения, на котором находились два трона — для самого короля и его супруги королевы Элии. Многие пришли с жёнами и дочерьми, чьи экзотические наряды и сверкающие драгоценности придавали этому собранию атмосферу придворного пира. Впрочем, подавляющее большинство присутствующих явились сюда, лишь повинуясь требованиям дворцового этикета, а сам спор их мало интересовал. Тем более что разобраться во всех этих догматах и силлогизмах, да ещё касающихся такого сложного вопроса, как сущность Божественной Троицы, могли, пожалуй, только два человека — Кассиодор и Боэций.

Несмотря на то что за стенами дворца был ясный осенний день, в этом огромном мраморном зале ярко пылали светильники, покрывая разноцветными бликами мозаики и фрески, изображавшие разные сцены из прославленной римской истории. Но некоторые из мозаик были уже переложены. Теодорих посчитал, что его победа над Одоакром имеет не меньшую значимость, чем победа Цезаря над Помпеем в битве при Фарсале, и приказал равеннским мастерам заменить изображение одной битвы на другую.

К королеве Элии — дочери франкского короля Хлодвига — приблизился придворный гот и, опустившись на одно колено, протянул ей большой золотой кубок, на дне которого перекатывались два шара из слоновой кости — белый и чёрный. Королева Элия, надменная, но уже сильно увядшая женщина, покрывавшая своё лицо толстым слоем притираний и румян, чтобы скрыть многочисленные морщины, не глядя на кубок, опустила туда руку и извлекла белый шар. Это означало, что начать спор предстояло Симмаху, который уже нетерпеливо прохаживался перед королевской четой, одетый в белую сенаторскую тогу с широкой пурпурной полосой. Боэций с лёгким беспокойством посмотрел на своего тестя, которому недавно исполнилось шестьдесят пять лет, но который ещё ухитрялся сохранять гордую осанку, упругую походку и звучную, энергичную речь. Но чёрные глаза его видели уже не так хорошо, как в молодости, большой лоб бороздили многочисленные морщины, а седые волосы заметно поредели, обнажив затылок. День накануне диспута Боэций и Симмах провели в многочасовой беседе, обговаривая все детали. Принцепс сената пообещал вести себя максимально сдержанно и в споре ограничиваться исключительно заданной темой. Но он был вспыльчив и горд, а потому легко мог поддаться безудержной вспышке гнева, особенно если его умело спровоцировать. Кто знает, какие инструкции получил Эннодий от Кассиодора?

Итак, по взмаху королевского жезла оба противника низко поклонились королевской чете, а затем Симмах откашлялся, дождался полной тишины и начал говорить:

— Предметом нашего диспута является самая сложная из тех проблем, которые только осмеливается поставить перед собой человеческий разум. Как можно понять то Высшее Единство, которое создало всё видимое многообразие нашего мира, в том числе и сам вопрошающий разум? Откуда у нас может появиться уверенность в том, что это Единство вообще доступно нашему пониманию, а не является сверхразумным? Какими фактами и доказательствами мы можем пользоваться, отстаивая тот или иной догмат? — Симмах обвёл притихшее собрание сверкающим взглядом, сделал паузу и продолжил: — И тем не менее, несмотря на всю грандиозность нашей темы, я возьму на себя смелость изложить, следуя главному риторическому правилу — multa paucis[24], те пределы её понимания, до которых можно дойти, руководствуясь логикой, то есть тем оружием, которое сам Бог вложил в наши умы для того, чтобы мы могли постигать его премудрость.

Всё наше умозрительное знание делится на три части. Во-первых, это знание физическое, которое изучает формы тел вместе с их материей, ибо в действительности одно неотделимо от другого, причём рассматривает их в движении, поскольку только в движении и существуют физические тела.

Математическое знание рассматривает формы тел без материи, а потому и без движения; однако же поскольку эти формы существуют в материи, то и они не могут быть отделены от тел.

Наконец, высшее из всех видов умозрительного знания — это знание теологическое, которое имеет своим предметом чистую форму, существующую неподвижно и вне зависимости от материи.

Обратим внимание на тот важный факт, что всякое бытие происходит именно из формы. Действительно, статуя является статуей, — тут Симмах сделал широкий жест и указал всем присутствующим на установленные в зале двенадцать позолоченных статуй первых апостолов, — не потому, что сделана из бронзы, а вследствие формы, запечатлённой в ней. Да и сама бронза является бронзой не потому, что состоит из элементов земли — её материи, а потому, что эти элементы имеют определённую форму, которую мы и называем бронзой.

Божественная субстанция — это форма без материи, поэтому она едина и есть то, что она есть. Всякое множество происходит именно из материи, все другие вещи состоят из своих частей, а потому от них зависят. Божественная субстанция едина, потому что не зависит ни от чего другого, кроме неё самой. Мы можем мыслить Бога лишь как абсолютное первоначало, а следовательно, Единое, ведь если бы в Нём было что-то иное, кроме Него самого, то оно бы уже не было Единым.