А раб, который отсёк руку Павлиана, помахал ею у него перед лицом, заливая его собственной кровью, а затем размахнулся и швырнул её пантере, угодив между прутьев клетки. Волосы Павлиана встали дыбом, глаза полезли из орбит. Он дико захрипел и задёргался, не в силах вынести этого чудовищного зрелища — пантера, высунув алый язык, сначала слизала кровь, сочившуюся из обрубка, а затем, довольно урча, схватила его посередине и принялась грызть, придерживая лапами.

— Так что ты должен был передать на словах? — снова спросил Тригвилла. — Если ты ответишь на этот вопрос, то тебя прикончат сразу, если будешь молчать, то увидишь, как эта кошечка съест и вторую руку, а затем и ноги. Ну?

— А-а-а!! — из последних сил стонал Павлиан, и в его безумных, залитых слезами глазах плясали блики пламени.

— Ты хочешь сказать, что замучил его до смерти? — бешено вопрошал Кассиодор, узнав о смерти гонца. Тригвилла равнодушно пожал плечами.

— Он всё равно бы сдох. Мой лекарь сказал, что после таких ран не выживают. Я пытался добиться от него признания об устном поручении, которое ему наверняка дал первый министр. Однако этот упрямец так ничего и не сказал, поэтому мне пришлось скормить его своей пантере. Это милое животное осталось очень довольно...

— Это ты — животное, причём самое дикое и страшное изо всех, которые только существуют! — не выдержав нервного напряжения, закричал Кассиодор, большими шагами расхаживая по своему атрию. «И такой варвар ещё считает себя христианином!» — добавил он про себя.

— А ты — изнеженная баба, которая боится вида крови, — презрительно отозвался Тригвилла. — Зачем тебе был нужен этот олух? Ведь на тех письмах, что он вёз, всё равно никакого обвинения не построишь.

— А кто подтвердит подлинность тех писем, на которых будет строиться обвинение? — выпив вина и чуть успокоившись, язвительно поинтересовался Кассиодор. — Ты, управляющий королевского дворца, или я — начальник королевской канцелярии? У нас в руках был свидетель, которого видело множество людей. Даже если бы он сам ничего не сказал, за него бы это сделали другие, видевшие его в доме Боэция. А что теперь?

— Теперь этого свидетеля переваривает моя пантера, — грубо сострил Тригвилла и тоже потянулся за вином.

Кассиодор поморщился, и тут вдруг ему пришла в голову одна мысль, которая настолько поразила его, что он застыл от изумления. Ведь это он, истинный римлянин, пытается верно служить готам, думая, что с точки зрения исторической перспективы поступает правильно. Но какой перспективой может обладать королевство, высшими сановниками которого являются такие отъявленные и кровожадные мерзавцы, как Тригвилла? Неужели умный и утончённый Боэций может ошибаться в чём-то таком, в чём является правой эта вонючая скотина? И каким же мерзавцем в глазах потомства становится он, Кассиодор, помогая неграмотному дикарю в борьбе против такого же, как и он сам, образованного и благородного римлянина!

Ещё раз с плохо скрываемым отвращением он взглянул на самодовольного Тригвиллу, развалившегося на ложе, и почувствовал подступающую к горлу тошноту. Ради чего он всё это делает? Ради чего стремится погубить представителей прославленных римских родов? Неужели эти варвары хоть когда-нибудь смогут стать достойными преемниками римлян? Кассиодор отчаянно потёр виски, пытаясь разобраться в нахлынувших мыслях. Однако — и если в этом сразу не признаться самому себе, то всё остальное самокопание становится бессмысленным — за всеми этими мыслями находилось одно невысказанное и не сформулированное в словах чувство, которое побеждало любую интеллектуальную брезгливость. Власть — это высшая сила, а потому её обладатель всегда будет оправдан историей. А Кассиодору сильнее чего бы то ни было хотелось именно такой власти. Лишь добившись её, он непременно вспомнит о добродетели и благородстве, чтобы проповедовать их с высот своего трона...

— Так что будем делать дальше? — спросил Тригвилла, явно утомлённый затянувшимся молчанием.

— Искать трёх лжесвидетелей, — очнувшись от задумчивости, коротко ответил Кассиодор.

Какая странная вещь — бессонница! Как бы ни слипались глаза и ни ломило всё тело от дневной усталости, каждый раз происходит одна и та же вещь — сознательное «Я» упорно не желает исчезать, упорно не желает совершать таинственный скачок в своё подсознательное состояние, в котором его ожидают самые странные видения, именуемые снами, и отчаянно цепляется за саморефлексию, за постоянное размышление о самом себе и наблюдение за всеми своими состояниями. Днём, когда все мысли поглощены будничными делами, мы ведём себя настолько инстинктивно и автоматически, что почти не уступаем в этом животным, но зато ночью, в полутьме-полусне, оставаясь наедине с самими собой, никак не можем избавиться от яростных и соблазнительных воспоминаний, которые не дают возможности позволить душе на какое-то время оставить тело и отправиться в странствия по царству Морфея. У животных не бывает подобной бессонницы, и они могут не спать лишь потому, что их мучает боль или голод; но почему наше «Я» так упорно не желает оставлять земной мир и отправляться в потустороннее царство сна? Неужели потому, что у него нет уверенности в благополучном возвращении обратно, в том, что непременно наступит пробуждение?

Боэций в который раз перевернулся с бока на бок и снова лёг поудобнее, в очередной раз пытаясь избавиться от всех этих мыслей и заснуть. Однако возбуждённое сознание вдруг прояснилось настолько, что изгнало последние остатки дремоты, таившиеся в уголках глаз и побуждавшие их слипаться, поэтому ничего не оставалось делать, как продолжить наблюдение за собственными размышлениями. Когда-то, когда он был моложе и страстно хотел женщин, лучшим средством от бессонницы и ночного ужаса перед тем самым единственным и беспробудным исчезновением сознания, которое зовётся смертью, была приятная, томная усталость от любовных игр и ласк. Да и сама обнажённая теплота нежного женского тела навевала такой умиротворённый покой, что смерть представлялась лишь в виде жалкого призрака, поспешно отступающего перед любовью. О, эта пленительная ночная страсть, когда весь мир сокращается до размеров постели, зато возбуждённые чувства переполняют вселенную!

С годами чувств становилось всё меньше и всё реже любовное возбуждение могло всколыхнуть застоявшуюся кровь. Зато всё больше становилось мыслей и всё чаще эти мысли обращались к одной и той же теме: что будет с их духовной субстанцией — «Я», когда перестанет биться сердце? Бессонная ночь и одиночество — вот два главных условия, позволявших глубоко проникнуться мистическим трепетом перед неизбежным уходом из этого мира.

Боэций уже давно, ещё задолго до появления в его доме Беатрисы, перестал спать с женой, и причиной здесь были не столько угасавшие в своей привычной успокоенности чувства, сколько классическая холодность самой Рустицианы. Для неё, истовой христианки и непреклонной римлянки, любви, как сладострастного соития двух нежных сердец, просто не существовало. Был лишь греховный акт, который можно было оправдать деторождением и осквернить наслаждением. Стоило ли удивляться, что она точно истукан лежала в постели, а это могло погасить любовный пыл самого похотливого фавна. Поэтому супружеская постель не давала Боэцию ничего, кроме разочарования, да к тому же в последние годы, когда ей уже перевалило за сорок, Рустициана принялась немилосердно храпеть!

И тогда он окончательно переселился в свою спальню и больше не появлялся в покоях жены. Однако Боэций был ещё крепок душой и телом, а потому иногда позволял себе — «лишь для того, чтобы отдать дань природе и не позволять избытку семени давить на мозг и отвлекать от философских размышлений» — пригласить в свою постель юную рабыню. Чтобы это не имело характера любовной связи и не пробуждало в нём самом никаких иных чувств, кроме чистого сладострастия, эти рабыни постоянно менялись. Впрочем, в последнее время и подобные ночи становились всё реже.