Когда воцарилась относительная тишина, Кассиодор, который стоял по левую сторону от королевского трона, резко взмахнул рукой в знак того, что намерен говорить. Он был римлянин — по осанке, по тоге, по красноречию, а потому толпа смолкла и приготовилась слушать.

— Сограждане! — как можно громче воскликнул первый министр. — Король и я прекрасно понимаем и разделяем ваше возмущение. Да, этот доблестный юноша, по-видимому, был отравлен, а потому его нелепая смерть нуждается в отмщении! Вы согласны со мной?

— Да-а-а! — так дружно взревели трибуны, что даже толпа снаружи амфитеатра прекратила драку и стала прислушиваться.

— Прекрасно, — продолжал Кассиодор. — Тогда зададимся вопросом: кто же его отравил? Вы не знаете? — Он уже настолько владел вниманием толпы, что даже позволил себе сделать небольшую паузу. — Тогда я вам скажу. Это сделала всё та же развратная тварь, которая недавно отравила и сенатора Клавдия, — Феодора!

Шумный вздох изумления пронёсся над амфитеатром. Люди переглядывались, обсуждали слова Кассиодора, передавая их по рядам всё дальше и дальше. А он с едва заметной усмешкой на твёрдых устах продолжал стоять молча, выжидая, пока толпа окончательно переварит его слова. Сенатор Клавдий, старый развратник и пьяница, был любим плебсом за то, что часто устраивал бесплатные раздачи хлеба и вина, а также организовывал на площадях города откровенно непристойные представления мимов, присутствуя на них в качестве рядового зрителя. Кассиодор прекрасно знал о том, что неделю назад он скончался в доме у Феодоры совсем не от яда, а от своего чрезмерного, не по возрасту, сладострастия, но заранее продумал этот ход на тот случай, если понадобится отвлечь внимание толпы. Вчера Кирп поведал ему о колебаниях, одолевших гетеру при выполнении его поручения, и Кассиодор понял, что она становится для него опасной свидетельницей, и решил её участь.

Снова взмахнув рукой и дождавшись тишины, Кассиодор продолжал:

— Итак, сограждане, вы требуете мщения?

И вновь дружный вопль:

— Да-а-а!

— В таком случае вот оно!

Повинуясь новому знаку Кассиодора, снова взревели трубы, а в нижнем ярусе амфитеатра отворились большие ворота, через которые во время игр обычно выпускали гладиаторов или диких зверей. Всеобщее внимание зрителей мгновенно переключилось на арену, и зрелище, которое увидели собравшиеся, не разочаровало ожиданий даже самых привередливых из них.

Сначала из ворот выбежала обнажённая Феодора, за которой волочилась длинная верёвка. Общее недоумение — и вдруг дикий рёв медведя, огромного бурого медведя, который, нелепо переваливаясь, быстро появился из-под арки и засеменил по арене за истерично визжавшей женщиной. Верёвка, обмотанная вокруг её талии, была привязана к ошейнику медведя! Когда она натягивалась, длина её не превышала двух метров.

Да, это зрелище было не менее увлекательным, чем предыдущее! Феодора отчаянно бегала по кругу, уворачиваясь от наскоков медведя, а тот всё более раздражённо ревел и убыстрял своё движение. В один из моментов, когда верёвка сильно натянулась, медведь, которому она явно мешала, вдруг с силой ударил по ней лапой, и Феодора мгновенно упала на арену. Более того, её даже немного протащило по песку в направлении медведя. А тот только этого и ждал и в два прыжка оказался над лежащей гетерой. Дикий женский визг был резко оборван на самой высокой ноте, когда медведь с хрустом перегрыз ей горло, придерживая дергающееся в агонии тело обеими лапами.

Все были так увлечены видом огромного зверя, лежавшего рядом с обнажённым залитым кровью женским телом, что уже никто и не обратил внимания на двух служителей арены. Один из них, взяв за ноги, тащил за собой безголовый труп Виринала, а другой нёс его шлем, повернув его верхом вниз, чтобы не выронить окровавленную голову бывшего владельца.

Самые страшные времена наступают именно тогда, когда исчезают последние надежды. Осознание бессилия и безысходности придавливает мятущуюся душу тяжёлой могильной плитой отчаяния. Окружающий мир становится мрачной обителью скорби и слёз, а вид торжествующих негодяев пробуждает беспомощное желание закрыть глаза, закрыть их навеки, чтобы никогда уже больше не видеть того, чего не в силах изменить и с чем нет сил смириться. И отступает мужество, и сквозь плотно сжатые веки медленно проступают тяжёлые слёзы, а из самых глубин сознания отчаянно рвётся безмолвный крик, обращённый к Тому, кто обещал даровать последнее прибежище: «Где справедливость?»

Именно в таком состоянии пребывал принцепс сената Симмах спустя два дня после судейского поединка, когда прощался со своей дочерью Рустицианой и внуками, один из которых носил его собственное имя, другой — имя его несчастного зятя. После ареста Боэция они перебрались в дом Симмаха, но и этот дом мог стать для них лишь временным убежищем. Принцепс сената отправлялся на аудиенцию к нынешнему магистру оффиций Кассиодору, но гнетущее предчувствие заставляло его вести себя так, словно к нему в дверь уже стучалась готская стража. Надеяться на лучшее имеет смысл только в благополучные времена, во все иные надо сохранять в душе постоянную готовность к жестоким поворотам Фортуны.

Вопреки ожиданиям Симмаха Кассиодор не заставил его томиться в одиночестве, а вышел к своему гостю почти сразу, едва тот переступил порог атрия. Принцепс сената мог бы посчитать это хорошей приметой, тем более что он явился именно в расчёте на великодушие этого хитроумного придворного; однако вид холодного торжества, которое Кассиодор и не пытался скрывать, слишком явно говорил о тщетности всех усилий. Но отступать уже было поздно, да и некуда.

— А ведь я ждал твоего прихода, — заметил Кассиодор, после того как они обменялись приветствиями и опустились в кресла друг напротив друга.

— Значит, ты уже догадываешься, зачем я пришёл?

— Не просто догадываюсь, а знаю наверняка.

Симмах вздохнул. Как тяжело иметь дело с таким человеком! Он умён, проницателен, образован — и при этом зол, коварен и бесчестен! Ну что ему теперь скажешь, если он не только всё знает, но уже, наверное, принял решение?

— Зачем тебе его смерть?

Кассиодор невозмутимо улыбнулся и медленно покачал головой.

— Мне его смерть не нужна...

Симмах встрепенулся и уже открыл было рот, когда магистр оффиций остановил его небрежным жестом руки.

— Не утруждай себя бесполезными просьбами. Казнь твоего зятя нужна самому королю.

И тут, хотя он готов был услышать самое худшее, Симмах побледнел и схватился за сердце.

— Ты хочешь знать, зачем?

Принцепс сената кивнул, и тогда Кассиодор всё так же медленно, словно он не только не тяготился, но даже наслаждался этой сценой, заговорил:

— Судьба политика всегда зависит от политической ситуации, даже тогда, когда он лишён своего поста. Разумеется, это истинно для настоящих политиков, то есть для тех, у кого имеется имя, которое может послужить знаменем для их сторонников. К счастью или к несчастью, но Северин Аниций относится к числу именно таких политиков, поэтому его судьба связана с грозящим возвышением Византии. Император Юстин так стар, что может умереть в любую минуту. Но у него готов весьма достойный преемник в виде энергичного и честолюбивого племянника Юстиниана. А тот никогда и не скрывал, что мечтает сделать Средиземное море внутренним морем своей будущей империи, как это было ещё в те времена, по которым ты так тоскуешь.

Армия византийцев сильна как никогда, и, к нашему несчастью, её возглавляют два талантливых полководца — Велизарий и Нарсес. Теперь ты понимаешь, что перед лицом столь серьёзной угрозы наш славный король поневоле начинает ощущать свою слабость...

После этих слов Кассиодора Симмах не удержался от удивлённого взгляда. В устах столь осторожного человека, как магистр оффиций, подобная откровенность, да ещё перед своим политическим противником, могла означать слишком многое!