— Ну а когда король ощущает свою слабость, — продолжал Кассиодор, делая вид, что не замечает состояния собеседника, — тогда он начинает искать тех, на кого можно свалить вину за нынешнее положение дел. Согласись сам, что всё это обычная политическая практика, а уж более удобной фигуры для этого, чем Северин Аниций, трудно и придумать!

— А сам ты не боишься подобной же участи? — хрипло спросил Симмах и тут же пожалел о своём вопросе, потому что по выражению лица Кассиодора мгновенно понял, что попал в цель. Однако ответ магистра оффиций заставил его пожалеть ещё больше.

— Боюсь, — жёстко сказал Кассиодор, — и именно поэтому постараюсь уйти со своего поста, не дожидаясь, пока у короля созреет решение сделать меня козлом отпущения. Но в данном случае мы говорим не обо мне. Итак, королю нужна жертва... а ещё лучше и не одна! Альбин стал первой, хотя он был и не слишком значительной фигурой, Боэций станет второй...

— А третьей стану я? — гордо выпрямившись, спросил Симмах.

— О нет, почтенный Симмах, — тонко улыбнулся Кассиодор. — Третьей станет папа Иоанн, чья миссия в Константинополе оказалась на редкость неудачной. Скоро его посольство возвратится в Рим, а кого удобнее всего обвинить в сотрудничестве с врагами, как не того, кто только что вернулся из вражеского лагеря?

— Зачем ты мне всё это говоришь? — глухо спросил Симмах, вдруг понимая, что теперь, выслушав все эти откровенные речи, он уже не сможет вернуться домой! Его могут отравить, как и Корнелия.

— А затем, чтобы ты понял одну весьма простую вещь, — самым спокойным тоном ответил магистр оффиций. — У меня нет личной ненависти к Северину Аницию, более того, я искренне уважаю его ум и научные занятия, но...

— Но что?

— А, кстати, мне сейчас пришла в голову одна интересная философская мысль, — неожиданно сменил тему Кассиодор. — Тебе никогда не казалось, что над жизнью всех выдающихся людей властвует Судьба? Поэтому они заканчивают свой путь лишь тогда, когда уже совершили всё то, что им было предназначено совершить, — не раньше и не позже, хотя нам это может представляться совсем иначе. Вспомни о великих примерах. Несмотря на свою молодость, Александр Македонский умер, покорив уже всё, что только мог покорить, его дальнейшие походы привели бы лишь к таким же неудачам, которой завершился его поход в Индию[53].

А возьми жизнь Юлия Цезаря. Чем бы ещё он смог прославить своё имя, не оборви его жизнь кинжалы заговорщиков? И ведь сколько знамений предсказывали ему подобную участь, но Цезарь не был бы Цезарем, если бы поступал согласно знамениям, а не по своей собственной воле! Впрочем, я вижу, что в данный момент тебя не слишком интересуют подобные проблемы...

— Меня интересует жизнь моего зятя...

— Но твой зять великий человек, и потому его судьба находится не в моей власти, как ты мог об этом подумать, а лишь во власти Божественного провидения. Если он ещё не совершил того, ради чего и появился на свет, то ему уготованы многие лета, если же совершил, то даже сам Теодорих не сможет помешать.

Такой утончённый интеллектуальный цинизм откровенно сбивал с толку принцепса сената, и он уже не знал, что говорить и о чём просить этого глубокомысленного мерзавца, у которого на всё был готов ответ — ответ логичный, обоснованный и... лишённый всего человеческого! Симмаху пришла в голову только одна, достаточно тривиальная мысль, всякий незаурядный мерзавец любит рядиться в тогу благородства...

— Я пришёл к тебе в расчёте на то, что в глубине души ты продолжаешь оставаться римлянином и это не позволит тебе равнодушно взирать на то, как эти варвары будут глумиться над таким же, как и ты, представителем древнего римского рода...

— О да, и поэтому я могу обещать тебе только одно — пытать его не будут!

Симмах вздрогнул как от удара и с негодованием проворно поднялся с места.

— Нет, ты не тот человек, с которым можно разговаривать как с равным! Ты раб, лакей, ничтожество! Мне следовало сразу отправиться к твоему хозяину, который, хоть и гот, всё же не столь подл, как ты! И я немедленно сделаю это, как только выйду из твоего дома!

Хотя Кассиодор и сохранял хладнокровие, он был явно задет, поэтому, зло блеснув глазами, тоже поднялся на ноги.

— Поздно же ты об этом подумал... «старый дурак, суеверия глупого полный!..[54]» Кроме того, король слушает всех, даже тех, кого приводят к нему под конвоем, но вот прислушивается он только к тем, за кем посылает сам!

Последние слова были произнесены столь угрожающе, что, когда, выходя из дома, Симмах увидел приближающегося к нему Конигаста, которого сопровождали четыре вооружённых готских воина, то совсем не удивился зловещей улыбке начальника королевской стражи.

— Ты арестован, старик...

Прежде чем вернуться к Амалаберге, обед с которой был прерван появлением Симмаха, Кассиодор несколько раз прошёлся по атрию, стараясь успокоиться и привести свои мысли в порядок. Нет, всё-таки эти представители старинных патрицианских родов неисправимы и неудержимы. Застыв в своих дремучих представлениях о честности и благородстве, они не способны реально оценить новую ситуацию, чтобы вести себя в соответствии с ней, а не так, словно бы взяв за образец одного из многочисленных героев тысячелетней римской истории. Поэтому они и выглядят такими трагичными и... жалкими, хотя и пытаются сохранять остатки величия. Смешон старый щёголь, рядящийся в одежды своей молодости и воображающий себя всё таким же неотразимым, но разве не смешон человек, ведущий себя в соответствии со старыми идеалами, когда уже наступила новая эпоха? «Теmроrа mutantur[55]...», и мы должны меняться вместе с ними!

Один вопрос — есть ли пределы для таких изменений? Существует ли нечто такое, чем нельзя поступаться ни при каких переменах? Сам Кассиодор убеждал себя в том, что нет ничего вечного и даже представления о добре и справедливости различны не только во времени, но и в пространстве. Спартанцы считали воровство доблестью, афиняне — преступлением, язычники поклоняются многим богам, для христиан это грех. Любой принцип — это застывший утёс в море непрестанно меняющегося бытия, и те, что толпятся на этом утёсе, не решаясь пуститься в открытое плавание, неизбежно погибнут от собственной консервативности. Принципы губят, но спасает ум, способный пренебречь этими принципами! Так почему же этот старый догматик лишил его душевного спокойствия? Что за таинственная сила исходила из его убеждённости?

Кассиодор задумчиво прошёл в триклиний, где его ждала Амалаберга, неприятно поразив магистра оффиций таким же суровым и строгим выражением своего бледного лица, какое он только что видел у Симмаха. И что это за странная болезнь — непреклонность?

— Извини, что мне пришлось оставить тебя одну, — ласково произнёс он. — Но существуют дела, ради которых приходится отвлекаться даже от самых прекрасных мгновений.

Она ничего не ответила и даже не кивнула в знак того, что расслышала его извинения. Кассиодор пожал плечами, подошёл к столу и, наливая себе вина, случайно заглянул в чашу Амалаберги. К ней явно не прикасались, поскольку она была полна до краёв.

— Тебя не радует предстоящая свадьба? — спросил он, подсаживаясь поближе и стараясь понять выражение её глаз.

— Нет, — самым равнодушным тоном ответила Амалаберга, а Кассиодор мысленно выругался. Если не хочешь получать неприятных ответов, то не надо задавать бессмысленных вопросов!

— Неужели у тебя нет никаких желаний, которые я мог бы выполнить? — Он попытался было поцеловать её в плотно сомкнутые губы, но она уклонилась лёгким движением головы. Однако через какое-то мгновение Амалаберга уже вскинула глаза на своего жениха.

— Есть.

— Тогда говори, и я клянусь тебе всеми святыми, что оно будет немедленно исполнено!