— Признаюсь тебе искренно, святой отец, — наконец сказал он, — но я ещё недостаточно твёрд в вере и мне не хватает чувства сопричастности к Христу.

— Да уж, — словно бы довольный таким ответом, выдохнул Бенедикт, — а ведь чувства и их святилище — сердце для истинной веры самое главное. Если идеи ещё могут за себя как-то постоять, то чувства были бы совершенно беззащитны, не опирайся они на могучую веру. А знаешь ли ты, почему человек бывает нетвёрд в ней?

— Думаю, что знаю, но хотел бы услышать и твой ответ.

— Прежде скажи, что ты думаешь.

— Все сомнения проистекают из отношения к смерти, точнее говоря, из противоречивости этого отношения, — словно бы размышляя сам с собой, заговорил Боэций. — Почему люди рыдают и убиваются при виде смерти близкого человека, хотя, казалось бы, должны радоваться при мысли о том, что он на пороге в рай? Зачем и откуда эта странная жалость к недолговечному и бренному телу, к его потере, ведь душа приобщается к вечной жизни и вечному блаженству? Это равносильно ситуации, в которой человек оплакивает потерю обола[20], получая в наследство миллион сестерциев. Согласись, что это странно! Ты можешь сказать, что не каждый уверен в том, что будет принят в рай, что многим угрожают адские муки, но опять-таки странно оплакивать то, что ещё не случилось, и уж тем более странно для родственников чересчур горевать, ещё не зная посмертной участи своего усопшего. Судьба души неизвестна, но судьба тела — могила, вот она, перед глазами, в неё даже не надо верить, поскольку каждый и так знает: «всё из праха и всё возвратится в прах»! Короче, покуда в одном нам ещё предстоит убедиться, в другом же мы убеждаемся постоянно! И как же такому противоречию не породить шаткости веры?

— А ты веришь в бессмертие души? — вдруг быстро спросил Бенедикт.

И вновь Боэций задумался и не смог сразу ответить. Да, он уже давно осознал, что в отличие от древних философов ему не хватает их языческого спокойствия перед лицом вечного круговорота природы, что его волнует посмертная судьба души, точнее — того человеческого «Я», которое подобно крохотному огоньку свечи в тёмной, грозной, продуваемой всеми космическими ветрами Вселенной. И он мучился оттого, что не находил ответа, пребывая как бы на стыке двух мировоззрений — стоического презрения к смерти и лучезарной надежды на бессмертие.

— Стараюсь поверить, отец Бенедикт. И для этого пытаюсь постичь самую суть божественной истины, выраженной в догмате Троицы...

— Но эта истина непознаваема! Скудный человеческий разум не в силах постичь то, во что заповедано верить!

— Может быть и так, — задумчиво согласился Боэций, — но прежде надо испытать все силы и возможности разума, а лишь потом склониться перед Непознаваемым.

— Вот о таких тщеславных мудрецах и сказано Екклезиастом: «От многой мудрости много скорби, и умножающий знание умножает печаль», — наставительно заметил отец Бенедикт. — И потому одна только вера способна избавить от скорби, к которой приводит неуёмная гордыня разума... Я не буду участвовать в этом диспуте, поскольку истинная вера приходит к человеку не через врата разума, а через сердце. И никакими софизмами и силлогизмами нельзя убедить человека в том, во что он не хочет верить.

— Жаль, — со вздохом сказал Боэций, сознавая, что отец Бенедикт во многом прав. Но стоит ли объяснять, что этот диспут — событие не столько духовное, сколько политическое и что он был навязан ему его политическими противниками? Ведь это ещё сильнее оттолкнёт старого отшельника...

Он поднял голову и с удивлением увидел перед собой запыхавшуюся девушку с нежными заплаканными глазами. Ему почудилось, что эти голубые глаза он уже где-то видел... Она порывисто склонилась перед монахом и дрожащим голосом забормотала:

— Святой отец, моей матери совсем плохо... Она умирает... Пожалуйста, умоляю вас, поторопитесь к ней...

— Я иду, — кивнул отец Бенедикт и повернулся к Боэцию. — Прощай, благородный Аниций и да благословит...

— Могу я пойти с тобой и повидать эту женщину? — неожиданно спросил первый министр.

Монах удивлённо сверкнул глазами.

— Но я не могу позволить тебе присутствовать при её исповеди!

— Я и не прошу тебя об этом. Я лишь взгляну на неё и тут же уйду.

— Хорошо, хотя мне и непонятна твоя просьба. — Отец Бенедикт кивнул Беатрисе и быстро пошёл вперёд.

Боэций и Беатриса последовали за ним, причём министр задумчиво кусал губы и изредка бросал на взволнованную и дрожащую девушку внимательные взгляды. Ему очень хотелось задать ей только один вопрос, но он видел, в каком она состоянии, и потому сдержался. Неужели?.. Нет, это слишком невероятно, ведь прошло уже столько времени...

Через несколько минут все трое приблизились к небольшому полуразрушенному строению, в котором когда-то содержались рабы, принадлежавшие хозяину этого поместья. Отец Бенедикт и Беатриса тут же вошли внутрь, а Боэций, чуть помедлив и глубоко вздохнув, последовал за ними. Сначала он ничего не увидел, поскольку внутри было темно и лишь сверху, просачиваясь сквозь дырявую крышу, лилась тонкая струйка дневного света, отбрасывая причудливые тени на чёрные закопчённые стены. Под одной из этих стен неподалёку от очага находилась грубая подстилка, на которой лежала женщина. Она бредила, выкрикивая бессмысленные фразы и отчаянно мотая головой. Её хриплый, пронзительный голос мгновенно заставил Боэция содрогнуться. Он поспешно приблизился и опустился перед ней на колени. Монах и Беатриса с изумлением смотрели, как первый министр отвёл седые грязные пряди волос, закрывавшие её лицо, и вдруг негромко вскрикнул:

— Элпис!

Да, это была она, его первая возлюбленная, лукавая и непредсказуемая Элпис, чьи горячие бесстыдные поцелуи когда-то доводили его до безумия. В этой грязной, безумной и вонючей старухе сохранились только глаза — всё те же синие глаза да ещё слегка хрипловатый голос. Боэций почувствовал, как что-то сдавило ему горло. Вот оно — время, бороздящее кожу морщинами и превращающее любое из самых прекрасных творений в кучу смердящего праха. Вот она — смерть, скалящаяся беззубым ртом и потрясающая седыми космами волос.

И тут произошло какое-то чудо. Беатриса опустилась рядом с Боэцием и надрывно воскликнула:

— Мама!

Элпис перестала мотать головой, посмотрела на неё, затем перевела взгляд на Боэция, и вдруг в её мутных глазах промелькнуло такое выражение, словно она узнала обоих. На её жилистой шее судорожно задёргался кадык, а в углах губ показались пузырьки слюны. Она что-то пыталась сказать, но ей не хватало дыхания и вместо слов изо рта вырвался какой-то зловещий клёкот. Боэций и Беатриса буквально перестали дышать, с трепетом ожидая, что будет дальше. Отец Бенедикт, сложив руки перед собой, тихо молился. Элпис побагровела от напряжения и, устремив на своего бывшего возлюбленного тот самый узнаваемый взгляд, в котором, как показалось Боэцию, сквозила даже какая-то насмешка, вдруг хрипло, но отчётливо произнесла:

И указала ему на Беатрису. Девушка недоумённо вскинула глаза на Боэция, а он резко поднялся и вышел из кельи. Сердце его бешено билось. У него есть дочь! Несколько минут он взволнованно ходил взад-вперёд перед входом, пытаясь разобраться в собственных чувствах. Из глубины кельи донёсся отчаянный крик Беатрисы, и он понял, что для его бывшей возлюбленной наступило вечное успокоение. Но каким образом двадцать лет назад она сумела предвидеть его появление у своего смертного одра?

«Разум прекрасней всего, что только есть в человеке; Глупость из качеств людских, самое худшее, Кирп», — словами любимого Феогнида подумал про себя Кассиодор, наблюдая за круглым полным лицом своего гостя. Это был Магн Феликс Эннодий, епископ города Тичина и дальний родственник самого Боэция, неуёмный льстец и откровенно бездарный поэт, прославившийся, если только это можно назвать славой, «Панегириком королю Теодориху», в котором он называл его «величайшим из королей». Более того, Эннодий совершил то, чего не сделал даже Кассиодор, — стал исповедовать арианство, надеясь снискать милостивое внимание короля остготов. Именно поэтому начальник королевской канцелярии и решил выставить его в качестве участника диспута. О, разумеется, он прекрасно сознавал всю тупость и ограниченность епископа, но в отличие от Боэция Кассиодор знал, что не стоит стремиться к победе в предстоящем споре. В приватных беседах с Теодорихом он неоднократно говорил своему правителю: «Я жалею, что не родился готом, ибо именно готов ждёт великое будущее». Это была высшая лесть, которая только могла прозвучать из уст римского патриция, поэтому Теодорих испытывал особое расположение к начальнику своей канцелярии и именно ему поручил подготовить эдикт о полном запрете католического богослужения. Победа в диспуте сторонника Боэция должна была непременно вызвать ярость короля и способствовать скорейшему подписанию эдикта.