«Бедная моя Беатриса! — с жалостью думал Максимиан, пристально всматриваясь в спящее лицо жены. — Она должна была вырваться из той проклятой нищеты, в которой прошла её юность, она могла и должна была жить красиво и счастливо! Но любовь ко мне снова обрекла её на нищету — и в этом виноват только я!»

Тусклый, нещадно коптящий светильник, стоявший на табурете у изголовья их ложа, которым служил рваный тюфяк, набитый прошлогодней соломой, едва освещал мрачные нештукатуренные стены кельи, хотя она была не более пяти шагов в длину и трёх в ширину. А за небольшим оконцем, заложенным рваным мешком всё с той же соломой, уныло завывал холодный ветер. Они спали не раздеваясь, укрывшись толстым шерстяным плащом Максимиана, но Беатрисе было холодно — она лежала на боку, поджав ноги и обхватив себя руками. Поэт с грустью смотрел на её милый профиль и чуть приоткрытые губы. Как ужасно, что не можешь предложить любимой женщине ничего, что раньше мог с лёгкостью бросить к её ногам! Внезапно они оказались вырванными из своего привычного пленительного окружения красотой, роскошью и негой, когда можно было целые дни посвящать только любви и поэзии, оставляя житейские заботы слугам. Максимиан был в отчаянье и не осмеливался ласкать Беатрису в этой холодной неуютной келье.

За те три дня, что прошли с их приезда в монастырь отца Бенедикта, она ни разу не пожаловалась, ни в чём не упрекнула мужа... вот только совсем перестала улыбаться! Бедная жена отверженного, чудесный хрупкий цветок! От сознания собственного бессилия на его глаза навернулись слёзы.

На следующее утро, проснувшись под звуки монастырского колокола, созывавшего на утреннюю молитву, они позавтракали овсяной кашей и двумя кусками чёрствого хлеба, потом помолились Богу — Беатриса молилась о своём отце, а Максимиан и сам не знал, о чём он просил Всевышнего, — и пошли на прогулку, как бывало раньше.

Наступала весна, погода была неустойчивой и ветреной. То небо заволакивали тучи, моросил холодный дождь, а то вдруг разыгрывалась настоящая метель из мокрого мартовского снега. Но в этот день 524 года от рождества Христова солнце словно бы решило порадовать их своими робкими нежными лучами. Беатриса, закутавшись в плащ и набросив на голову капюшон, держала Максимиана под руку и осторожно ступала маленькими ножками по мягкой земле, старательно обходя лужи. А муж, положив правую руку поверх её руки, рассеянным взглядом смотрел на снующих среди хозяйственных построек монахов, готовившихся к весенним полевым работам, изредка вскидывал голову, чтобы проследить за полётом птиц, садившихся на оголённые вершины деревьев, и упорно молчал. Вдали лаяли собаки, гоготали гуси и где-то блеяла голодная коза. А в самом центре монастыря возвышался главный собор — его было видно отовсюду, — на строительных лесах которого громко стучали и переговаривались каменщики — шли работы по окончательной отделке фасада. Там, на погосте, была похоронена мать Беатрисы, и она каждый день туда ходила. На скромном чёрном надгробии было высечено не очень-то скромное, по мнению Максимиана, двустишие, сочинённое когда-то самой Элпис в качестве собственной эпитафии:

— О чём ты думаешь?

Максимиан вздрогнул и перевёл грустный взгляд на жену.

— О тебе, дорогая. Давай выйдем за ограду и немного пройдёмся по дороге, что ведёт в сторону Неаполиса.

— Я боюсь, Максимиан, тебя могут узнать и схватить!

— Ну что ты, глупышка, откуда же там появятся готы? Да, у меня отросла такая борода... — и он с лёгкой улыбкой провёл рукой по щекам, — что даже ты меня скоро перестанешь узнавать. Скажи честно, — тут он немного помедлил, — тебе хочется узнать, что сейчас происходит с твоим отцом?

— Конечно, — тут же согласилась Беатриса, — но...

— Тогда пойдём, — перебил её Максимиан, крепко беря за руку, — и не будем ничего бояться. Перед Богом мы чисты, а это самое главное.

— Не говори так! — вдруг возмутилась она. — Ведь мы оба стали убийцами, нарушили одну из десяти заповедей!

Максимиан с удивлением взглянул на жену.

— Так вот что тебя мучает? Но, любовь моя, мы защищали свою жизнь!

— Какая разница...

— Нет, подожди. Может ли человек, который сам готовится убить другого, надеяться на защиту той заповеди, которая повелевает «не убий»? Сознательно нарушая эту заповедь, он ставит себя вне всякой морали и уже не имеет права жаловаться, что с ним обошлись так, как он хотел обойтись с другим. Иначе будет просто невозможно пресечь зло! — Максимиану его речь показалась столь убедительной, что он почувствовал лёгкую досаду, увидев, что Беатриса качает головой.

— Нет, Максимиан, нет. Если эти заповеди начнут нарушать и добрые люди, и злые, то как же тогда мы сможем отличить одних от других?

— Значит, по-твоему, нам надо было позволить себя убить?

— Они не собирались нас убивать.

— Пусть так, но меня хотели заковать в кандалы, а тебя изнасиловать! Неужели мы должны были позволить им измываться над нами, опасаясь преступить какие-то абстрактные заповеди?

— Не знаю... — с таким жалостным вздохом сказала она, что Максимиан пожалел об этом ненужном споре.

— Не надо вспоминать об этом, дорогая. Давай лучше выйдем на дорогу, ведь мы у ворот, и подождём там кого-нибудь из проезжающих.

Беатриса не стала возражать. Они прошли мимо сторожа, кормившего хлебом лохматую собачонку, и оказались за оградой монастыря. Неподалёку от ворот, сразу за небольшой рощей из молодых платанов, начиналась старинная дорога, мощённая ещё во времена Республики и пересекавшая весь Апеннинский полуостров от одного побережья до другого. По обе стороны этой дороги царил однообразный пейзаж полей, и лишь кое-где это однообразие приятно оживляли деревья или поросшие кустарниками овраги. Зато вдалеке, у самой линии горизонта, виднелись отчётливые очертания гор, среди которых находился и знаменитый вулкан Везувий. Со времени последнего извержения прошло уже почти четыре с половиной столетия, и теперь мало кто помнил о трёх погибших тогда городах — Помпеях, Геркулануме и Стабии.

Рассказывая об этой трагедии Беатрисе, Максимиан пристально всматривался в повозки, неспешно катившие по дороге. Расспрашивать о чём-либо окрестных крестьян было бесполезно, а редкие почтовые курьеры проносились так быстро, что не стали бы останавливаться ради удовлетворения любопытства одинокого путника. Надо было дожидаться какой-нибудь богатой медленно катящей колесницы, владелец которой или путешествовал ради собственного удовольствия, или слишком любил комфорт, чтобы подвергаться жестокой тряске, неизбежной при быстрой езде.

Прошло полчаса, погода испортилась, и Беатриса явно начала замерзать. Максимиан уже хотел было повернуть обратно к монастырю, но тут она сама указала ему на приближающийся экипаж. Судя по отливающему золотым блеском балдахину и ярко-красным колёсам, это мог быть какой-нибудь неаполитанский патриций. Тем более что за экипажем следовали трое конных слуг, одетых в одинаковые серые плащи.

Максимиан потянул Беатрису за руку, и они сошли на обочину дороги, с волнением наблюдая за приближением колесницы. Когда до неё оставалось уже не более тридцати метров, Максимиан выступил вперёд и поднял руку. Он ожидал, что экипаж остановится, и мысленно приготовил учтивое приветствие для его владельца, чтобы тот сразу понял, что имеет дело с равным себе в знатности, однако произошло то, чего он меньше всего ожидал. Из-под балдахина выглянуло толстое, обрюзгшее лицо, затем в воздухе мелькнула могучая волосатая рука — и на мощённой камнями дороге зазвенела какая-то монета. Колесница проследовала мимо, а Максимиан всё продолжал стоять с поднятой рукой, медленно сжимая её в кулак и заливаясь горячим румянцем — его, сына одного из самых богатых сенаторов, приняли за нищего и кинули ему милостыню! Воистину это Бог испытывает его гордыню!