— Потому что охотиться буду только я, глухо сказала Амалаберга, тщетно пытаясь найти в лице римлянина хотя бы малейшее проявление беспокойства. — А ты будешь моей добычей.

— Согласен! — тут же откликнулся Корнелий. — Но лишь при том условии, что ты будешь охотиться на меня с помощью стрел Амура, а не этих милых собачек.

— Ты по-прежнему нагл и храбр, холодно заявила Амалаберга, — но это тебе не поможет. После такого письма, которое ты осмелился написать мне, я могла бы добиться твоей смерти, если бы показала его своему отцу. Но я люблю всё делать самостоятельно — и мстить тоже.

— А чего бы мог добиться я, если бы сделал то же самое с твоим письмом? — усмехнулся Корнелий. — Ручаюсь, что ты ещё никогда и никому не писала ничего подобного!

— О да, ты был первым и единственным!

— Лестно слышать, — нахально заявил Корнелий, — быть первым у такой красавицы.

— Спускайте собак! — резко и хрипло крикнула Амалаберга, поворачиваясь к рабам.

Виринал мгновенно обмотал свой знаменитый лицерн вокруг левой руки и стремительно выхватил меч. Два огромных пса с громким лаем помчались на него, а он лишь злобно оскалился и слегка пригнулся. В тот момент, когда первая собака уже делала последний прыжок, Корнелий резко отскочил в сторону, коротко и сильно рубанув мечом. Раздался какой-то странный и страшный звук — это захрустели перерубленные шейные позвонки а громкий лай сменился пронзительным, шипящим скулежом. Дог, словно бы споткнувшись, упал и заскользил по мраморному полу, уронив полуотрубленную голову на передние лапы и заливая всё вокруг потоками крови. Однако второй дог ухитрился опрокинуть Корнелия на спину и теперь яростно терзал зубами его левую руку, которой тот прикрывал горло. Но и его хватка вскоре резко ослабла, поскольку Виринал, и падая, не выронил меч, а потому, изловчившись, вонзил его снизу прямо в сердце собаки. Проклятый дог всё-таки ухитрился разорвать плащ и сильно искусать ему руку. Поэтому, когда Корнелий быстро, хотя и не слишком проворно поднялся на ноги, то оказался весь залит кровью — и собак, и своей, обильно смачивавшей остатки драгоценного плаща.

Он тяжело дышал, но взгляд его голубых глаз, устремлённых на застывшую Амалабергу, был по-прежнему дерзок и насмешлив.

— Если тебе не жалко собак, то мы могли бы продолжить эту забавную охоту!

— Выгоните его прочь! — простонала она, указывая на Корнелия рабам.

Но всё получилось совсем наоборот. Рабы были поражены кровавым побоищем, которое этот невысокий, но отважный юноша так быстро учинил их гигантским псам, околевавшим теперь в лужах собственной крови. Стоило только Корнелию шагнуть в их сторону, слегка помахивая мечом, как они оба с животным воем устремились прочь, оставив Амалабергу одну. А она словно в оцепенении смотрела на окровавленного, но улыбающегося римлянина, медленно приближающегося к ней с мечом в руке, широкое лезвие которого дымилось от свежей крови, обильно стекавшей на пол, — и не шевелилась.

Корнелий подошёл к возвышению и поднялся на три ступеньки туда, где застыла Амалаберга. Теперь они стояли почти вплотную, глядя друг другу прямо в глаза. Её взгляд был встревоженно-затуманенным, почти безумным, язык лихорадочно облизывал полуоткрытые губы, а руки отчаянно теребили подол расшитой золотыми нитями голубой столы. Виринал ещё машинально улыбался, но, пристально всматриваясь в эти отчаянные глаза, яростно и упорно думал про себя, стараясь вложить как можно больше воли в свой напряжённый взгляд: «Ну, теперь ты убедилась, что значит — настоящий мужчина? Теперь ты поняла, что я должен и буду владеть тобой по праву сильного? Теперь ты поняла, что будешь моей и никуда от меня не уйдёшь?»

Оба вздрогнули от глухого стука меча, упавшего на помост. Виринал, не обращая внимания на боль в искусанной руке, медленно притянул девушку к себе и властно поцеловал. Она дрожала, но не осмелилась отстраниться. Он с силой прижался губами к её холодным губам, запрокинул ей голову и проник языком в рот, энергично нащупывая там язык Амалаберга, тот самый дерзкий и непослушный язык, который был способен свести с ума любого мужчину. Видимо, он слишком переусердствовал, стараясь быть грубым, как настоящий воин, потому что она вдруг застонала — и застонала так жалобно, как он никогда ещё не слышал. И только после этого он оторвался от её губ и стал жадно целовать её глаза, щёки, волосы... Каким образом её руки оказались у него на плечах? Неужели это она сама невольно его обняла?

«Проклятье! — подумал про себя Кассиодор, случайно проходя мимо триклиния и заглядывая в зал. — Откуда тут взялся этот дерзкий щенок? И что означают эти поцелуи на фоне кровавого собачьего побоища?»

Он не стал заходить в триклиний, а проследовал дальше, в покои Тригвиллы. Управляющий королевского дворца только недавно пообедал и теперь развлекался весьма своеобразной игрой, которой его научил Конигаст. Прямо перед сидящим в кресле Тригвиллой спиной на столе лежала обнажённая рабыня. Герцог кидал ей большой надувной мяч, а она должна была поймать его ногами. Тригвилла шумно дышал, сладострастно раздувая ноздри и глядя на то, как сходятся и расходятся розовые устья влагалища лежавшей перед ним женщины. Всякий раз, когда рабыня роняла мяч на пол, он вынимал из-за пояса плётку, лениво подходил к ней и, знаком приказав перевернуться на живот, сильно стегал её по смуглым пышным ягодицам, оставляя на них багровые рубцы. Переворачиваясь потом на спину, рабыня морщилась от боли, хотя и старалась улыбаться, чтобы не разозлить хозяина.

«Что за животное!» — с отвращением подумал Кассиодор, приветствуя готского герцога.

— Хорошие новости, благородный Кассиодор? — лениво поинтересовался тот, с явной неохотой отрываясь от своего развлечения.

— Загляни в триклиний или поинтересуйся у своей дочери, — холодно сказал начальник королевской канцелярии. — А я пришёл сюда не развлекать тебя новостями, а для того, чтобы побудить к действиям, от которых может зависеть и твоё, и моё будущее.

— Пошла вон, cunnus! — заорал Тригвилла, проследил взглядом за тем, как рабыня, сверкая исполосованным задом, с явным облегчением скрылась за занавесом, после чего с любопытством посмотрел на Кассиодора.

— Вчера вечером или сегодня утром из дома первого министра выехал тот самый гонец, которого мы давно ждём, — пояснил римлянин. — Надо дать ему отъехать от города и немедленно схватить.

Путешествие в Константинополь началось для Павлиана с недоброго знамения. Когда он рано утром направлялся к городским воротам Равенны, то по неосторожности сбил юродивого. Это был знаменитый на весь город продавец бобов, которого нанял один зеленщик не столько в расчёте на его торговые способности, сколько из желания сделать себе рекламу. Юродивый с такой комичной жадностью поедал те бобы, которые приготовил на продажу, что собирал вокруг себя большую толпу зевак. Владелец овощной лавки пользовался этим, расхаживая вокруг и похваливая качество своих бобов.

И вот теперь этот невесть откуда взявшийся юродивый угодил прямо под копыта вороного жеребца Павлиана. Тот не успел осадить коня, и юродивый с диким воплем рухнул в водосточную канаву. Сначала Павлиан хотел было остановиться и оказать ему помощь, но, оглянувшись и увидев, что на помощь юродивому уже поспешили несколько прохожих, гневно размахивающих руками, испугался непредвиденной задержки и помчался дальше. Однако подобное начало поневоле смутило его суеверную душу, и он быстро перекрестился, умоляя Господа простить ему это невольное прегрешение.

И последний немногословный, но многозначительный разговор с первым министром, во время которого тот вручил ему два тщательно запечатанных письма, и трогательное прощание с Ректой, когда она едва не расплакалась, словно предчувствуя, что уже никогда его больше не увидит, переполняли Павлиана тревогой. Только этим и можно объяснить то обстоятельство, что такой опытный наездник, как он, ухитрился сбить юродивого, да ещё на узкой улице города, где поневоле приходилось сдерживать горячего молодого жеребца, которого он сам для себя выбрал в конюшне Боэция.