Корнелий откровенно торжествовал и даже не пытался скрывать своих чувств. То, о чём лишь мечтал его друг, удалось совершить ему, неотразимому покорителю женских сердец. Прекрасная Амалаберга лежала перед ним, послушно раскинув ноги, покорясь его могучему мужскому напору. И Виринал старался на славу, вонзаясь в неё такими отчётливо упругими содроганиями, что надменная готская принцесса кусала губы и жалобно, по-детски стонала.

Эта сцена происходила после того дня, когда она сначала пыталась затравить его собаками, а потом даже не посмела воспротивиться решительному поцелую победителя огромных псов. Корнелий понял, что Амалаберга теперь целиком находится в его власти, а всё дальнейшее — дело подходящего случая. Такой случай настал после приезда королевского двора в Верону. Корнелий был сыном и единственным наследником богатого римского всадника, поэтому ему не составило особого труда снять небольшую, но очень изящную виллу в окрестностях города. После этого он вновь послал Амалаберге письмо, в котором самым любезным и вместе с тем непреклонным тоном назначил ей свидание в роще за городскими воротами.

В назначенный день он ожидал её там, сидя верхом на великолепном идумейском жеребце и нетерпеливо посматривая на дорогу. Не сомневался он только в одном — что она приедет; однако всё остальное — каким окажется их свидание и как поведёт себя Амалаберга — зависело от слишком многих обстоятельств, и потому он не загадывал наперёд. Его опыт говорил Корнелию о том, что женская душа непредсказуема, и поэтому уверенность в победе даёт лишь первый вздох, который раздаётся из женских уст в тот момент, когда вступает в дело твёрдая мужская плоть.

Стоял чудесный зимний день, когда подмороженная за ночь земля так весело звенит под конскими копытами, а прозрачный морозный воздух украшает лицо бодрым румянцем. Издалека, от ворот Вероны, доносился нестройный гул голосов, скрип повозок, щёлканье бичей и мычание коров, которых вели на городскую бойню. Сияющее зимнее солнце наполняло оживлённым блеском скромный пригородный пейзаж, и даже оголённые деревья казались тонким акварельным рисунком, нанесённым рукой божественного художника на жёлтое полотно сжатых полей.

Корнелию не пришлось долго ждать, и он даже не успел толком замёрзнуть, когда из городских ворот выехали две всадницы, в одной из которых, умело правившей белой кобылой, он сразу же узнал Амалабергу. Второй, судя по всему, была её служанка. Амалаберга тоже заметила Виринала, потому что вдруг осадила лошадь и, повернувшись к своей спутнице, что-то сказала ей, после чего та поехала обратно. Корнелий сразу же повеселел: раз девушка отсылает служанку — значит, она ждёт от свидания чего-то такого, что предстоит скрывать!

Застыв на месте, он ждал приближения Амалаберги и, лишь когда расстояние сократилось до двух стадий, тронул жеребца и шагом поехал ей навстречу. В светло-серой шерстяной столе, серебристом плаще и изящном головном уборе Амалаберга была очень хороша собой, а смущённый вид и тонкий румянец делали её необыкновенно соблазнительной. По правилам этикета ему полагалось заговорить первым, но он намеренно затягивал паузу, улыбался и с удовольствием смотрел на девушку.

В любое другое время Амалаберга бы мгновенно возмутилась и повернула обратно. Но теперь она чувствовала, что с ней происходит что-то непонятное для неё самой, поэтому лишь отводила глаза и растерянно покусывала губы, которые приобретали всё более алый оттенок. Ей казалось, что она виновата перед Вириналом, что ей нужно перед ним оправдаться, и это смущало и сбивало с толку Амалабергу, которая никогда раньше не испытывала ничего подобного. Из-за своей неопытности в подобных делах она даже не задумывалась над тем, что желание оправдаться возникает как следствие желания нравиться, и не просто нравиться, а именно этому человеку. Ну а это последнее желание уже верный признак любви.

— Здравствуй, — наконец произнесла она. — Я приехала, потому что... Я хочу сказать, что...

— Не надо оправдываться, моя драгоценная, — вдруг весело сказал Виринал, прекрасно поняв её состояние. — Ты приехала, и я уже счастлив!

Он наклонился в седле и ловко поцеловал её в губы, так что она не успела ни удивиться, ни отстраниться, покорно принимая его поцелуй.

— Едем! — отрываясь от её тёплых губ, решительно сказал Корнелий, и Амалаберга послушно, даже не спросив, куда, подобрала поводья и поскакала рядом с Вириналом.

Они быстро промчались через рощу по старой лесной дороге, проехали под аркой ворот и вскоре уже слезали с лошадей, отдавая их на попечение проворных молчаливых рабов. Амалаберга вела себя так, словно находилась в каком-то лунатическом сне: не стала рассматривать виллу или расспрашивать, кому она принадлежит, а всё так же молча позволила Корнелию взять себя за руку и провести внутрь. Тот же действовал уверенно и решительно, руководствуясь классическим правилом любого ловеласа: пока женщина не говорит «нет», надо успеть зайти как можно дальше, чтобы пресечь все возможные пути к отступлению.

Поэтому он быстро провёл её через внутренние покои, не давая возможности остановиться и оглядеться, в кубикул. Здесь царила волнующая полутьма — темно-бордовые занавесы были плотно задвинуты, горел единственный масляный светильник, стоявший на столике перед широким ложем, от белоснежных покрывал которого исходил аромат жасмина. В комнате было тепло от бронзовой жаровни, таинственно светившейся раскалёнными углями, и тихо — даже снаружи не доносилось ни малейшего звука, словно во всём доме, кроме них, никого не было.

Амалаберга вскинула голову, мгновенно осмотрела спальню, и, так ничего и не сказав, испуганно перевела взгляд на Корнелия. Ему даже показалось, что она начала дрожать. «Вот так оно всегда и бывает, — вдруг подумалось ему. — Вся эта наигранная надменность мгновенно сменяется робким испугом и трепетом, как только дело доходит до неизбежного момента в жизни любой, пусть даже самой гордой девушки». В своих отношениях с женщинами он уже давно достиг той стадии цинизма, когда любовная опытность или, напротив, целомудренность и девственность очередной возлюбленной интересовали его лишь постольку, поскольку могли помочь или затруднить в удовлетворении его желаний. А то, что Амалаберга была девственна, он понял почти сразу, как только начал её раздевать и наткнулся на слабое и робкое сопротивление, вызванное, как он это прекрасно сознавал, стеснительностью и страхом.

Однако Корнелий был так нежен, настойчив и твёрд, так горячо целовал каждый обнажаемый участок её тела, шепча при этом самые интимные и страстные признания, что вскоре они оба, обнажённые, оказались на ложе. Теперь уже и он сам, начиная терять голову от её статного прекрасного тела, забыл о своей роли умелого соблазнителя, полностью отдавшись упоительной игре любовных ласк. Но когда настал самый решительный момент и Корнелий, осторожно приподняв и разведя её ноги, с нежной силой вошёл в Амалабергу и она начала стонать, тогда, глядя сверху вниз на её покорное лицо со страдальчески закушенной нижней губой, он вдруг вспомнил полёт стрелы и Максимиана, истекающего кровью у него на руках, резкий приказ и огромных псов, с бешеным лаем мчащихся на него. Прежняя нежность внезапно сменилась яростной жаждой мести. Он напрягся, стиснул зубы и стал терзать её могучими и резкими ударами, каждый из которых порочно сотрясал её полные груди и вызывал у Амалаберги то полувскрик, то полустон. А Корнелий, всё более возбуждаемый этими стонами и сотрясениями, ускорял и ускорял темп до тех пор, пока не почувствовал накатывающееся приближение оргазма. Вырвав у Амалаберги последний, самый громкий вскрик, он резко вышел из неё и тут же сделал то, что всегда делал тогда, когда стремился до конца насладиться победой над женщиной, подвергнув её дополнительному унижению.

Резко приподнявшись, он сел на неё верхом и принялся заливать её груди горячим семенем, причём делал это с нарочитой небрежностью, так что отдельные брызги попадали на лицо Амалаберги, которая, слегка приоткрыв глаза, с испуганным недоумением следила за его действиями, не смея пошевелиться или запротестовать. Наконец он окончательно успокоился и даже наградил её снисходительным поцелуем, после чего лёг рядом и шумно вздохнул. Наступило молчание. Через несколько минут Корнелий искоса взглянул на Амалабергу и подумал, что теперь, одержав нелёгкую победу, можно проявить снисходительность.