«Это конец, — устало подумал Боэций. — Я не могу защищаться, снова и снова отрицая истину, которая так искусно переплетена с ложью. Это конец...» Из сотен устремлённых на него глаз он видел лишь взгляд Кассиодора, но не мог понять того странного выражения, с которым смотрел на него начальник королевской канцелярии. Боэций постарался вложить в свой ответ всё то презрение, которое он испытывал к торжествующему сопернику, и небрежно пожал плечами:

— Я могу повторить лишь то, что уже говорил. Я никогда не замышлял государственной измены, благородный король, и никогда не утверждал ничего подобного тому, что приписывают мне мои обвинители...

— Я тебе не верю! — Теодорих встал и, указав на Боэция, обратился к начальнику своей стражи Конигасту: — Арестуй его!

Царившую в зале тишину мгновенно прервал общий вздох, похожий на стон, после чего раздался нестройный гул голосов. Некоторые сенаторы, громко протестуя, вскочили со своих мест; Симмах тоже поднялся с кресла и направился к королю, но был остановлен двумя готскими стражниками; Эннодий побледнел и схватился за сердце. И среди всеобщего шума Конигаст, зловеще улыбаясь, приблизился к Боэцию и положил ему руку на плечо.

— Ты арестован, предатель.

Боэций брезгливо стряхнул его руку и печально улыбнулся. Сколько раз на заседаниях королевского совета он обличал этого самого Конигаста во взяточничестве и казнокрадстве! Однажды тот даже похитил драгоценности Амаласунты, дочери Теодориха и своей любовницы, но король не захотел и слушать никаких обвинений. И вот теперь именно он назвал его предателем. Достойный конец фарса!

Уже уходя и словно прощаясь, Боэций последний раз обвёл глазами ряды сенаторов и судей священного консистория. Потом он взглянул на короля и вдруг вспомнил цитату из самой философской книги Библии — книги Екклезиаста: «И то ещё я увидел под солнцем — место праведного, а там нечестивый. Место суда — а там нечестье».

Когда Киприан говорил о том, что Кирп находится в его доме и в любой момент может предстать перед судом, чтобы подтвердить обвинения в святотатстве, он не знал о бегстве сирийца. А тот был слишком умён, чтобы дожидаться решения своей судьбы от королевского референдария, тем более что он прекрасно понимал: по тому же самому обвинению могут казнить и его самого как сообщника магистра оффиций. Воспользовавшись невнимательностью домашних слуг Киприана, он сумел бежать, прихватив с собой и Ректу, которая была похищена из равеннского дома Боэция Опилионом в качестве главной свидетельницы «святотатственных опытов». Кирп пообещал ей скорую встречу с Павлианом, хотя уже знал о судьбе несчастного конюха.

Выбравшись из дома Киприана, сириец привёл Ректу, закутанную в плащ до самых глаз, на постоялый двор неподалёку от городских ворот Вероны. Впрочем, находились они там недолго — ровно столько времени, сколько потребовалось Кирпу, чтобы воспользоваться деньгами, полученными за предательство первого министра, купить крытую повозку и продолжить своё бегство. Уже темнело, когда они выехали на безлюдную дорогу, и Кирп, правивший лошадью, пустил её вскачь.

Однако ему не повезло — в темноте лошадь споткнулась о придорожный камень и захромала. Яростно проклиная всё на свете, Кирп отчаянно хлестал её кнутом, но ответом ему было лишь жалобное ржание. Наконец он сам выбился из сил и, свернув на просёлочную дорогу, медленным шагом поехал в сторону небольшого селения, на огоньки хижин да лай собак.

Ректа молча сидела в глубине повозки и лишь однажды выглянула наружу и испуганно вскрикнула, указав Кирпу на придорожные склепы и надгробия: по обе стороны дороги тянулось старое римское кладбище.

— Ну и что? — грубо отозвался он. — Чего бояться покойников, когда нас могут преследовать только живые?

Сам он дважды испуганно оборачивался на широкий тракт, с которого съехал и преодолел уже три стадия. В ночной тишине отчётливо слышался стук копыт, высекавших искры из каменных плит, и ему мерещилась городская стража, которую взбешённый Киприан не преминет направить по его следу.

Достигнув спящего селения, Кирп вылез из повозки и направился в ближайшую хижину договариваться с хозяином о ночлеге и покупке новой лошади. Разбуженный поселянин — старый римский крестьянин с тупым морщинистым лицом — только испуганно моргал глазами, глядя на чёрную бороду страшного ночного пришельца, и долго не мог взять в толк, что от него требуется. Наконец, окончательно пробудившись при виде блеска сестерциев, он покорно кивнул головой и отправился ночевать в хлев, предоставив свою убогую хижину в распоряжение Кирпа. Низкая, без всяких перегородок, потолка и окон, она состояла из одних стен, обмазанных глиной, утрамбованного земляного пола и соломенной крыши. Из всей утвари в ней находилось только несколько горшков и корзин, бочка для воды, котёл, ухват и ручная меленка.

Вернувшись к повозке, Кирп помог выбраться Ректе, выпряг хромую лошадь, пустив её на волю. Затем он проводил женщину в дом и плотно затворил дверь. Раздув тлеющие угли очага, сириец осмотрелся и указал иберийке на единственное жалкое ложе — грязный соломенный тюфяк. Она попросила есть, и он, всё так же молча, кинул ей пресную лепёшку и кусок овечьего сыра.

Вскоре женщина наелась и уснула, а Кирп остался сидеть у очага, глядя в огонь и напряжённо размышляя. Эта женщина, чья душа обладала необыкновенной способностью на время покидать своё тело, была нужна ему только для его опытов, но теперь становилась опасной обузой, поскольку двоих всегда легче найти, чем одного. Он не мог везти Ректу дальше, но тогда следовало немедленно получить у неё то, чего не хватало его эликсиру бессмертия, основные компоненты которого он постоянно носил у себя на груди, зашив в холщовый мешок.

Прервав свои размышления, Кирп поднялся, прошёл к ложу и, убедившись, что Ректа крепко спит, снова вернулся на своё место, прихватив небольшой глиняный горшок, стоявший на грубо сколоченном столе. После этого он полез под свою хламиду, достал мешок и, взрезав его широким острым ножом, высыпал содержимое в горшок. Какое-то время он перебирал пальцами тёмно-серый сухой порошок, вдыхая его странный запах и вспоминая о том, не упустил ли он какой-нибудь важный компонент из тех, которые требовались согласно древнему рецепту жрецов Изиды. Здесь были собраны те вещества, которые придавали жизненные силы всему живущему: и растёртый корень мандрагоры, которая могла расти лишь у подножия виселиц, светилась в темноте и издавала пронзительный визг, когда её вырывали, и сухие плоды витаутария — таинственного дерева, которое росло только в стране гипербореев и могло пробуждать мёртвых, если им влить в рот несколько капель отвара из этих плодов не позднее чем через три часа после смерти. Кроме того, имелись и вытяжки из яичников слона — самого могучего из всех существующих в мире животных, семенные железы которого вырабатывали самое жизнестойкое семя. А сколько усилий стоило Кирпу добыть сердце феникса — вечно умирающей и восстающей из пепла птицы, которая по воле богов обладала даром бессмертия!

Когда Кирп говорил Кассиодору о печени тритона и крови девственницы, то он лукавил, не желая открывать истинного рецепта. На самом же деле полученную смесь надо было сварить в крови молочных желёз той женщины, которая уже вскормила двоих детей, ведь именно эти железы вырабатывают самое чудодейственное вещество в мире.

Пора было решаться, и он снова поднялся с места, держа в одной руке нож, а в другой — горшок, и неслышными, крадущимися шагами приблизился к спящей женщине. Ректа лежала на спине, разметав свои густые чёрные волосы и укрывшись до подбородка плащом. Дыхание её было тихим и ровным, лишь изредка, словно кому-то жалуясь, она слегка всхлипывала и судорожно сжимала руки, придерживавшие край плаща. Оставив горшок на полу рядом с ложем, Кирп склонился над ней и осторожно, стараясь не разбудить, стянул с неё плащ. Затем он отстранил её длинные волосы, надрезал платье и обнажил груди. Занеся руку с зажатым в ней ножом над горлом Ректы, он вдруг передумал, отошёл в сторону и что-то поискал глазами. Заметив полено, валявшееся неподалёку от очага, он одним прыжком метнулся к нему, схватил и снова вернулся к женщине.