— С помощью Византии Рим обязательно возродится! — негромко говорили одни.

— Но ведь византийцы не столько римляне, сколько греки! — возражали другие. — Греция была одной из самых захудалых наших провинций. Нет, возрождение должно прийти только через Рим, который снова станет величайшим городом мира.

Особые надежды собравшиеся возлагали на сенат и его главу Симмаха, а также на первого министра Боэция. Оба считались «истинными римлянами», а имя Кассиодора вызывало всеобщую ненависть.

Среди этих римских ремесленников, торговцев, моряков, слуг, колонов больше всего было тех, кто еле сводил концы с концами, а то и откровенно пользовался щедротами готского короля, возродившего давнюю традицию бесплатной раздачи хлеба и вина, а также организации различных зрелищ для плебса. Но именно они-то и ненавидели Теодориха больше всего, считая его главным виновником своих бед. Самые же преуспевающие чувствовали себя несчастными и обделёнными оттого, что являются гражданами всего лишь варварского королевства, а не величайшей империи в мире. Наиболее страшным обвинением среди собравшихся было обвинение в дружбе или просто в симпатиях к готам. Те, кто призывал к сотрудничеству со своими нынешними покорителями, которые, кстати, тоже старались не смешиваться с римлянами и селились отдельными колониями в деревнях или отдельными кварталами в городах, с позором изгонялись, а то и побивались палками. Стоило появиться городской страже, состоявшей из вооружённых готов, тогда как римлянам запрещалось носить оружие, собравшиеся начинали обсуждать результаты очередных скачек.

Павлиан издавна пристрастился к подобным сборищам, а с тех пор, как начал служить у первого министра, стал удостаиваться особого внимания собравшихся. На этот раз его даже попросили выступить, и он не удержался от искушения — влез на ближайший камень и под громкие аплодисменты заявил, что «римляне — величайшая нация в мире, которой самим Богом даны права господства над всеми остальными. А все наши беды произошли от чрезмерного великодушия и доверчивости к тем варварам, которых мы пустили на свою территорию».

Однако на обратном пути к дому Боэция, когда воодушевление уже прошло, он понял, что хватил лишку, и всю дорогу испуганно оглядывался. И вдруг он заметил за спиной закутавшегося в плащ человека со смуглым морщинистым лицом. Темнело, поэтому Павлиан не стал вглядываться в своего преследователя, а поспешил ускорить шаг.

— Прекрасная речь, произнесённая прекрасным оратором!

Павлиан вздрогнул и остановился. Незнакомец подошёл вплотную, откинул капюшон плаща, и конюх, к своему величайшему облегчению, узнал в нём раба Боэция по имени Кирп. Это меняло дело, а потому данную похвалу можно было воспринять с удовольствием.

— Ты тоже слышал мою речь? — спросил он.

— Не только слышал, но и аплодировал.

— И ты разделяешь всё, о чём я говорил?

— Да, хотя от рождения я не римлянин, а сириец.

Это признание заставило Павлиана насторожиться, и Кирп не преминул это заметить.

— Чему ты удивляешься? — насмешливо произнёс он. — Тому, что лучше быть рабом в столице империи, чем господином на её окраине? Но разве служба такому человеку, как magister officiorum, не является величайшим благом? А поскольку наш господин хочет величия Рима, того же должны хотеть и его слуги!

— Я никогда не слышал от него подобных речей, — осторожно заметил Павлиан.

— А ты и не мог их услышать, ведь ты проводишь своё время или в обществе его лошадей, или в обществе его рабынь. Точнее говоря, одной рабыни...

— Откуда ты знаешь? — удивился Павлиан. Они уже проходили центральную рыночную площадь Равенны, сворачивая на Римскую улицу, которая вела к дому первого министра.

— О, знания буквально носятся в воздухе, — беззаботно махнул рукой Кирп, — и нужно только иметь хороший нюх, чтобы суметь их уловить. — И он для вящей убедительности с шумом втянул воздух широкими ноздрями своего короткого носа.

— Скажу тебе больше, — добавил Кирп после небольшой паузы. — Я знаю и о том, что вскоре тебе предстоит дальнее путешествие, по возвращении из которого ты получишь свою прекрасную иберийку.

— Откуда ты всё это знаешь? И вообще, что тебе от меня надо? — глухо спросил Павлиан, которому всё меньше нравился этот странный собеседник.

— Да ничего, — ещё более беззаботным тоном заявил сириец, — могу лишь напомнить тебе двустишие одного замечательного митиленского поэта Архия:

— Пошёл прочь, собака! — яростно закричал конюх и, размахнувшись, обернулся к рабу. Кирпа уже не было рядом. Улица опустела, лишь издалека доносились пьяные вопли двух подгулявших моряков. Павлиан поёжился, огляделся по сторонам и, решив, что сириец скрылся в одном из ближайших закоулков, которые чёрными прямоугольниками темнели между стенами домов, направился дальше. Но теперь его уже не оставляло какое-то скверное предчувствие, и, чтобы избавиться от него, он постарался заставить себя думать о Ректе.

«Странно, — думал Боэций, сидя за овальным столом из лимонного дерева в своей любимой библиотеке, — что имел в виду мудрейший Платон, когда говорил, что государством должны управлять философы? Да, безусловно, поскольку государству необходимо руководствоваться идеей блага, а её лучше всего понимают именно философы, постольку им и надлежит проводить эту идею в жизнь. Безусловно также и то, что ради помощи всем добродетельным и порядочным людям и защиты их от безответственных глупцов и негодяев во главе государства должны стоять те, кто снискал всеобщее уважение своей мудростью, знаниями и справедливостью, то есть опять-таки философы... Но неужели же Платон не понимал того, как много времени отнимают повседневные государственные дела? Один посетитель терзает меня разговорами о своих тяжёлых бедствиях, виною которых стала его собственная скупость, другой жалуется на столь незначительные притеснения и ущемления своих прав, что вопрос о них вполне мог бы решить даже городской префект. Третьи втягивают в самые яростные дрязги и раздоры, а четвёртые готовы обвинить и меня самого во всех тех делах, к которым я не имею ни малейшего отношения. А сколько времени отнимают заботы о своевременной доставке в город продовольствия, сколько дней уходит на устранение нелепейших бюрократических неполадок, сколько раз на день я вынужден не просто отдавать приказания, но ещё и назначать бдительных судей, которые бы следили за их исполнением!.. Я стал забывать о собственных философских занятиях, став первым министром! Занимаясь делами, я перестаю быть философом! Поэтому мне и странно, что великий Платон говорил о них как о лучших правителях государства... Но, может быть, всё объясняется тем, что он сам был весьма далёк от реальных государственных дел и, создавая в своей академии проект идеального государства, воспарял мыслью слишком высоко? Хотя и пытался убедить Дионисия Сиракузского создать подобное государство на Сицилии, но что бы могло выйти из этого? Странное противоречие. Философы должны думать об истине, любить истину, искать истину; их занятие — Бог, Фортуна, Благо, а снабжать города продовольствием следует администраторам».

Боэций устало потёр лоб и приподнял голову. Тишина и полутёмный покой царили вокруг, лишь снаружи, из перистиля[29], доносился слабый плеск фонтана. Загадочно замерли любимые статуи древних богов и героев, неясными силуэтами темнели картины с изображениями пейзажей и исторических сцен. Но не было среди них ни одной, написанной на библейский сюжет, как не было в комнате и распятия, хотя и имелся экземпляр Библии. Комнату освещала единственная масляная лампа, стоявшая перед ним на столе, её блики отражались на стёклах книжных шкафов из слоновой кости, за которыми высились бесконечные ряды книг. Сколько их уже прочитано и написано, сколько отдано четырём домашним писцам! Но сколько ещё он собирался сделать, пытался сделать и делал до тех пор, пока не занял свой нынешний пост!.. Старинная пословица гласила: habeat sua fata libelli[30], хотя, конечно же, это относилось к настоящим книгам, тем, которые переживают своих создателей. И Боэций заботился о судьбе таких книг едва ли не так же, как о судьбе собственных детей!