— Я ещё не совсем оправился от своего ранения, ведь прошёл всего месяц, — сказал Максимиан, — зато...
— Зато спокойнее относишься к Амалаберге и даже позволил мне затащить тебя сюда.
— Дело не в ней, — с затаённым оттенком грусти заметил Максимиан, — дело в другой, благодаря которой я не то чтобы исцелился, но... Помнишь, я рассказывал тебе о том, как на следующий день после моего ранения меня пришёл навестить Северин Аниций со своей дочерью?
— Я даже помню, как ты, находясь в бреду, принял её за ангела...
— О, я и сейчас думаю, что не ошибся. Ведь она приходила потом ещё несколько раз, помогая моему врачу выхаживать меня. Это не девушка, а чудо! Она подобна Психее, так же красива, нежна и скромна. Я... я настолько переполнен новыми чувствами, что не могу облечь их в подходящую форму, не могу написать ни одной элегии! Эти чувства слишком сильны и необычны, а слова и метафоры кажутся слишком слабыми и банальными, чтобы можно было хоть что-то выразить. Оказывается, чувственное желание легче изложить в стихах, чем ту невероятную, просветлённую нежность, которую я испытываю к Беатрисе.
— И при этом продолжаешь оставаться женихом Амалаберги!
— Увы!
— Увы?
— Я же тебе сказал, что пока не могу разобраться в своих чувствах, — со вздохом пояснил Максимиан. — Порой мне кажется, что я желаю эту надменную готскую принцессу гораздо сильнее, чем прежде, стремлюсь увидеть её перед собой обнажённой, овладеть ею с такой силой, чтобы она застонала жалобно и покорно... Я хочу увидеть её слабость и слёзы! Иногда я просто задыхаюсь от злобы и в такие моменты боюсь потерять Амалабергу, чтобы не сойти с ума от ненависти к ней.
— А Беатриса?
— Не знаю, люблю ли я её уже или нет, не знаю! — так отчаянно выкрикнул Максимиан, что обе рабыни удивлённо переглянулись.
— Да, дружище! — насмешливо заметил Корнелий, переворачиваясь на спину и делая знак белокурой бледной рабыне, смотревшей на его мужскую наготу откровенно оценивающим взглядом, принести вина. — Ты похож на осла, которому хочется и воды, и сена, но они находятся от него на равном расстоянии, и он стоит на месте и не знает, на что решиться. А хочешь, я дам тебе один совет?
Хочу, только «не впрягай же уст в повозку слов недобрых», — и Максимиан процитировал Эсхила, как несколько минут назад это сделал Корнелий. Когда-то оба приятеля соревновались между собой в знании греческой классики и с тех пор даже изобрели свой особый язык, переговариваясь при посторонних цитатами из Эсхила, Софокла, Еврипида или Аристофана и при этом прекрасно понимая друг друга.
— Чтобы помочь тебе сделать выбор, я могу начать ухаживать за одной из твоих красавиц, а то, пожалуй, и за обеими. Ничто так не пробуждает интереса к женщине, как соперник.
Максимиан удивлённо посмотрел на своего друга.
— Ты шутишь? Ты всерьёз хочешь стать моим соперником?
— Но ты же не можешь жениться на обеих, мы всё-таки не персы! Как только ты решишь, какая из двух тебе дороже, я тут же утешу проигравшую...
Поняв, что Корнелий говорит вполне серьёзно, Максимиан задумался, затем, отстранив рабыню, закутался в поданное покрывало и сел на ложе. Виринал же невозмутимо попивал принесённое вино, ожидая решения своего друга.
— В твоих словах есть резон, — наконец пробормотал Максимиан. — Но учти, ты сам вызвался, и не мне тебя предупреждать, как метко стреляет Амалаберга!
Виринал громко расхохотался.
— Так, значит, ты уступаешь мне свою воинственную готскую невесту, а сам, как истинный буколический поэт, будешь ухаживать за робкой и скромной пастушкой? Браво, Максимиан, но раз уж ты принял мой первый совет, то позволь дать тебе и второй!
— Ты заманил меня к Феодоре для того, чтобы учить обращению с женщинами?
— Согласись, что это самое подходящее место!
— Если бы все женщины были подобны этим, то и поэзия была бы не нужна.
— Ты почти угадал, ибо поэзия — это удел возвышенных душ, а я хотел предостеречь тебя от излишней доверчивости.
— Доверчивости? — Максимиан не понял своего друга. — Что ты имеешь в виду?
— Я скажу, только, пожалуйста, сохраняй благоразумие. — Виринал устремил на него внимательный взгляд и вдруг спросил: — А ты уверен, что Беатриса — дочь Северина Аниция?
Изумление Максимиана было столь велико, что Корнелий так и не дождался ответа, а потому продолжил:
— Не удивляйся моему вопросу, а просто задумайся над тем, каким образом немолодой мужчина может скрыть от своей старой жены юную возлюбленную, нисколько её при этом не скрывая...
— Ты говоришь мерзости! — с негодованием воскликнул Максимиан. — И я прощаю тебя лишь потому, что ты слишком мало знаешь благородного Аниция, хотя и позволяешь себе делать такие предположения!
— И при этом я совсем не настаиваю на своей правоте, — словно не замечая раскрасневшегося лица друга, спокойно сказал Корнелий, — а просто размышляю вслух о том, что бы я сделал на твоём месте, дабы не оказаться последним ослом и увериться в добродетели своей возлюбленной... О, ты можешь притворяться, что не желаешь меня слушать, поэтому я скажу это не тебе, а вон тому каменному болвану, который так похож на пьяного Конигаста, — и Виринал насмешливо кивнул в сторону статуи обнажённого Геракла, неудачной латинской копии с греческого оригинала. — Ты, помнится, что-то рассказывал мне о том конюхе, который влюбился в рабыню, купленную его хозяином? Ты спас его от преследования, поместил его в дом Боэция, так почему бы тебе не... Всё, всё, умолкаю, — раздражённо воскликнул Корнелий, заметив гневный жест Максимиана, — и больше ничего тебе не буду советовать до тех пор, пока ты сам меня об этом не попросишь! Чем гневаться на меня, лучше пойди, возьми плеть и отстегай Феодору. Некоторым гостям она это позволяет, хотя и берёт потом тройную цену...
Павлиан чувствовал себя на вершине блаженства: его хозяину Арулену была выплачена стоимость украденного жеребца, и он пообещал оставить своего бывшего конюха в покое, но щедрый первый министр королевства выкупил и прекрасную рабыню-иберийку, взяв её в свой дом. Павлиан теперь тоже служил у Боэция, поэтому мог почти каждый день видеться со своей возлюбленной, которой уже давно простил того злополучного нумидийца, как истинный поэт утешая себя мыслью о том, что женщины, созданные для любви, не ведают стыда.
Оказалось, что иберийка почти не знает латинского языка, и теперь Павлиан с помощью знаков, жестов, а порой и поцелуев пытался научить её простым словам и фразам. Кроме того, он научил её ездить верхом, в благодарность за что прекрасная иберийка, которую звали Ректой, подарила Павлиану кушак, расшитый её собственными руками. Когда она немного освоилась с языком и смогла рассказать о себе, Павлиан узнал, что на своей родине, в Испании, она была замужем и у неё двое детей. Мужа Ректы убили во время той самой стычки между её родным племенем и готами Тевда, её с детьми захватили в плен. Их разлучили, Ректу отправили в Равенну, и о дальнейшей судьбе своих детей она ничего не знала.
Павлиан жалел её, хотя втайне радовался гибели её мужа. Сам он однажды был женат, но женщинам предпочитал лошадей. Первый министр, перед которым Павлиан искренне благоговел, сообщил ему о предстоящем поручении и обещанной награде. Вчера он сказал своей иберийке, сжимая её сильные смуглые руки и заглядывая в её всепонимающие чёрные глаза:
— Скоро я должен буду съездить в Константинополь, а когда вернусь обратно, то получу много денег и тебя в придачу. Я дам тебе свободу и женюсь на тебе. А потом мы купим дом в деревне и заведём своих собственных детей. Ты понимаешь, что я говорю?
Она кивала, улыбалась, и Павлиан был счастлив. Однако, незадолго до его отъезда — по договорённости с Боэцием он должен был отправиться в Константинополь по суше, поскольку плохо переносил морскую качку, — произошло одно странное событие, которое несколько встревожило суеверного конюха.
В тот день он вышел в город и отправился на площадь перед цирком Флавиана, где собирались свободные римские граждане, чтобы послушать ораторов, призывавших горожан помнить о том, что они прямые потомки и наследники великой Римской империи. В толпе шныряло немало шпионов королевской цензуры, которые на самом деле были агентами тайной политической полиции, поэтому разговоры велись достаточно осторожно, но особой откровенности не требовалось, поскольку все до одного римляне тосковали по тем временам, когда они были властелинами мира, а варвары — их покорными подданными.
