— В самом деле? — немного удивился Симмах. — Вообще-то я назвал эту мозаику «Головой Океана», но вполне возможно... — Он внимательно присмотрелся к собственному творению и добавил: — Да, действительно, есть сходство с Сенекой. Впрочем, в моём доме стоят два бюста этого великого философа, так что подобное сходство неудивительно.

— «Наибольшую часть жизни мы тратим на дурные дела, немалую — на безделье и всю жизнь — не на те дела, что нужно», — радуясь возможности блеснуть своими познаниями перед столь почтенным собеседником, процитировал Корнелий. Симмах узнал начало одного из знаменитых «Писем к Луциллию» и одобрительно усмехнулся.

— Но что это за странные животные? — указывая пальцем на полулошадей-полурыб, спросил Виринал.

— Греки называли их гиппокампами, — пояснил Симмах и указал Корнелию на кресло. — А теперь присаживайся и поведай мне о цели своего визита. К сожалению, я не смогу уделить тебе достаточно много времени, поскольку сегодня состоится заседание суда... — Тут его голос невольно дрогнул, и он поспешно отвёл глаза в сторону. Потупился и Корнелий, испытывая какое-то смятение чувств перед тяжело сдерживаемым горем. А как же тяжело видеть горе того человека, который всегда славился своим мужеством и непреклонностью!

Ему не нужно было расспрашивать Симмаха, о каком заседании суда идёт речь — об этом знал уже весь город. Суд священного консистория, осудив на смерть сенатора Альбина, теперь готовился решить судьбу бывшего магистра оффиций Боэция. Однако Корнелий не знал того, что знал Симмах и что повергало его в ужас и уныние, которые он изо всех сил старался скрыть от окружающих, — суд должен был состояться в отсутствие самого обвиняемого! По личному приказу короля Северина Аниция недавно перевезли в тюрьму небольшого местечка Кальвенциано, по какой-то странной иронии судьбы находившегося неподалёку всё от того же Тичина. Это было в пятистах милях от Вероны! Симмах терялся в догадках, почему он так распорядился, и единственное объяснение, которое ему приходило на ум, было таким — Теодорих стыдился собственных поступков и потому хотел осудить Боэция заочно! «О tempora, о mores!»[47]. Никаких надежд на сенат уже не было, и Симмах готовился к тому, что единственным защитником своего приёмного сына и зятя будет только он сам. Разумеется, это вызовет новый гнев короля и этот гнев, без всякого сомнения, падёт на его одинокую седую голову. Оставалось лишь позаботиться о дочери и её детях...

Корнелий с волнением и сочувствием наблюдал печальное лицо старого патриция, не решаясь прервать его размышлений Наконец Симмах поднял голову.

— Итак, юноша, что я могу для тебя сделать?

— О нет, благородный Симмах, — горячо возразил Виринал, — это я хотел предложить тебе свою помощь и заодно узнать, нет ли у тебя каких-нибудь известий о моём друге Максимиане, сыне сенатора Альбина?

Симмах покачал головой.

— Мне известно лишь, что незадолго до казни своего несчастного отца он скрылся. Это не очень хорошо характеризует твоего друга...

— О, позволь тебе возразить! Максимиан уехал, не желая вступать в брак с дочерью Тригвиллы, потому что любит Беатрису, дочь твоего приёмного сына!

— В таком случае ты знаешь о нём больше, чем я, — с грустным спокойствием заметил Симмах. — Остаётся надеяться, что он не попадёт в руки готов, которые посланы, чтобы конфисковать всё имущество его отца...

— Подлые собаки!

После этого неожиданно вырвавшегося восклицания Симмах с искренней симпатией взглянул на молодого римлянина, но промолчал.

— Я знаю, что сегодня должен состояться суд над Северином Аницием, — продолжил Виринал, видя, что принцепс сената продолжает молчать. — И что единственным защитником и его, и всей римской свободы будешь только ты, Квинт Аврелий... Чем я могу помочь?

— Благодарю тебя за твой благородный порыв, юноша. Он делает честь и тебе, и твоему почтенному отцу. Но перед торжествующей подлостью бессильно любое благородство.

— Значит, Северин Аниций будет осуждён на смерть?

— Против него имеются три лжесвидетеля, а на его стороне только один...

— Но есть же ещё один выход!

Симмах печально улыбнулся.

— О да, принять смерть самому!

— Нет, я говорю не об этом. — Корнелий настолько разволновался, что встал с кресла и принялся расхаживать по залу. — Ты забываешь о судейском поединке.

Сам он узнал об этом древнем, ещё дохристианском обычае германских племён от Амалаберги, чей прадед погиб во время поединка на мечах, пытаясь защитить свою правоту в споре с другим королевским приближённым. Симмах удивлённо посмотрел на юношу и только теперь переменил позу.

— Это не римский, а варварский обычай решать правоту дела не в справедливом судебном разбирательстве, а в схватке двух противостоящих сторон.

— Да, это так, — согласился Корнелий, — но, если варвары ещё не доросли до нашей цивилизации, надо биться с ними их же оружием!

Теперь уже Симмах почувствовал такое волнение, что тоже поднялся с места и приблизился к Корнелию.

— И ты готов лично отстаивать невиновность Северина Аниция с мечом в руке?

— Я сочту это величайшей честью, которая сделает мой род знаменитым не менее, чем род Муция Сцеволы! — гордо заявил Виринал.

При этих словах на глазах старого патриция блеснули слёзы.

— Нет, вопреки всяким кассиодорам римский дух не погиб, если ещё рождает таких юношей, как ты! На сегодняшнем заседании суда я постараюсь убедить Теодориха прибегнуть к высшему правосудию, а пока позволь мне обнять тебя в знак признательности за твоё мужество и благородство.

И он крепко прижал к груди Виринала, а затем выпустил его из объятий.

— Мы ещё возродим величие Римской империи!

Это был не сон, но это не было явью. Ослеплённый фантастически ярким светом, вмиг залившим самые отдалённые углы его тюремной камеры, Боэций удивлённо приподнялся на ложе и увидел перед собой прекрасную женщину. Её строгое классически правильное лицо было исполнено царственного достоинства, а глаза пора жали живым блеском и неисчерпаемо притягательной силой. В правой руке она держала книгу, в левой — скипетр. Одежды её чем-то напоминали одежды римской матроны, но были вытканы из странной блестящей ткани, покрытой какими-то мелкими, чёткими рисунками. На одном из них были изображены яростно спорящие мудрецы Афинской школы, на другом — развалины и одинокие колонны древнего города, на третьем — таинственные знаки, символизирующие какую-то высшую мудрость. Большего Боэций рассмотреть не успел, поскольку женщина неслышными шагами приблизилась к нему и опустилась на край ложа, пристально смотря в его глаза, залитые слезами после недавнего пробуждения. А снилось ему, что он стоит в суде лицом к лицу со своими клеветниками, снова выслушивает их гнусные обвинения и не может найти слов, чтобы доказать свою невиновность.

— Кто ты? — чуть слышно прошептал Боэций. — Неужели я тяжело болен и у меня начались галлюцинации? Впрочем, ради такого прекрасного видения я готов никогда не выздоравливать!

— Ты действительно болен, — мелодичным и очень приятным, хотя и несколько строгим голосом ответила женщина, — если настолько опечален своими мнимыми горестями, что даже не узнаешь меня, свою кормилицу и целительницу, под чьим неусыпным присмотром ты находился с самых ранних лет молодости.

— Философия! — потрясённо воскликнул он. — О, как же я рад увидеть тебя воочию! Как долго я ждал этой встречи и как мне жаль, что она произошла в столь жалкой обстановке, где я не могу достойно принять тебя, свою царственную гостью… — По его щекам потекли горючие слёзы, а голос дрожал и срывался, но стоило ей заговорить, как он почти мгновенно успокоился, боясь упустить хотя бы одно слово.

— Какие пустяки ты говоришь! — начала Философия. — Неужели меня когда-нибудь смущали темницы, в которые злобствующие невежды бросали самых верных моих учеников? Разве я похожа на развратницу Афродиту, которая не может обходиться без золотого блеска всей той мишуры, что украшает любовные игры? Сам подумай, неужели ты только здесь понял, что при дурных нравах мудрость всегда подвергается опасности? Неужели ты забыл историю великого Сократа, который тоже был несправедливо обвинён тремя гнусными негодяями — бездарным оратором Диконом, бездарным поэтом Мелетом и владельцем кожевенных мастерских Анитом, чьи имена остались в истории лишь благодаря клевете на гениального человека? Подумай, имена Василия, Опилиона и Гауденция тоже могут остаться в истории по той же самой причине! Да и как ещё прославиться негодяю, как не связав своё имя с именем великого человека?