«Почему она молится здесь и что за внезапная перемена настроения? — удивлённо подумал Боэций. — Неужели ей тоже передался экзальтированный и взбалмошный характер её матери?»

Стараясь ступать как можно тише, он осторожно вышел из своего укрытия и направился к Беатрисе. Ему оставалось дойти до неё не больше пяти метров, когда она, видимо, что-то услышав, широко открыла глаза, негромко вскрикнула и тут же вскочила на ноги.

— Доброе утро! — ласково сказал Боэций, откровенно любуясь свежим и нежным лицом дочери, которое мгновенно стал заливать восхитительный румянец, и это придало ей восхитительное очарование невинности.

— Доброе утро, отец! — тихо сказала она, опуская глаза.

— Я не помешал тебе?

Она отрицательно покачала головой, по-прежнему смотря в пол и не замечая того, как откровенно её тонкая туника, надетая на влажное тело, обрисовывает очертания груди и сосков.

— Извини, что я вошёл незаметно, — продолжал Боэций. — Я увидел, что ты молилась.

Она снова кивнула, всё так же не поднимая глаз.

— Но почему в таком странном месте? — продолжал настаивать Боэций. — И о чём ты хотела попросить нашего Бога?

— Когда я ещё жила с мамой, то привыкла молиться после каждой, пусть даже самой незначительной радости, которую нам посылал Господь, — нерешительно ответила Беатриса, робко посмотрев на отца, — а это купание доставило мне такую радость...

— Милое дитя!

— И, кроме того, я хотела попросить Бога заступиться за Максимиана и оберегать его во имя нашей любви...

— Оберегать? — удивился Боэций. — Но разве ему что-то угрожает?

— Да, — кивнула дочь, — ведь через несколько дней он должен жениться на готской принцессе, а поскольку он обещал мне этого не делать, то может навлечь на себя гнев короля.

— Ах, вот в чём дело! — воскликнул магистр оффиций, мгновенно вспоминая о том, что обещал Максимиану поговорить с Теодорихом, но так и не смог этого сделать, поскольку тот со всем своим двором отправился в Верону. Оттуда король собирался поехать в Байи — знаменитый курорт с целебными источниками, где проводили италийские зимы многие римские императоры и где у Теодориха, заядлого садовода, был любимый сад, посаженный им собственными руками. Боэций давно уже не видел юного поэта, которому пришлось последовать за своим отцом и который в этот момент тоже должен был находиться в Вероне. Собственная забывчивость заставила его нахмурить брови и задуматься. Беатриса молча стояла перед отцом, ожидая, когда он снова заговорит.

— Да, — наконец произнёс Боэций, — нашему милому юноше действительно может понадобиться Божья помощь... Ну-ну, не бойся, ничего страшного, — поспешно добавил он, заметив, как Беатриса переменилась в лице, — просто на какое-то время, до тех пор, пока я не смогу убедить короля отменить своё решение, Максимиану лучше всего будет скрыться в одном из самых отдалённых поместий своего отца. Ведь ты переписываешься с ним, правда? — вдруг быстро добавил он и лукаво взглянул на дочь.

Она молча кивнула головой, но на этот раз её взгляд был не смущён, а внимателен.

— Вот и отлично. Напиши ему о моём совете и поскорее отправь письмо. До Вероны не так далеко, и гонец успеет обернуться за трое суток. Если хочешь, я сам напишу Максимиану и отправлю письмо с королевской почтой. Я всё равно собирался через два дня написать в Верону.

Беатриса кивнула, и Боэций, давно забыв о своём невольном подглядывании, вдруг почувствовал себя счастливым оттого, что у него есть дочь, которую рано или поздно он выдаст замуж. Расставшись с ней, — а Беатриса направилась в свои комнаты, — Боэций решил, что напишет в Верону не через два дня, а сразу же после бани и завтрака, и отправит письмо завтра же. Однако из послания Симмаха, которое два часа спустя доставил измученный гонец, Боэций понял, что в Верону — и немедленно — придётся отправиться ему самому.

«Плохие новости, Северин Аниций, — писал его тесть, — очень плохие новости! Я потому пишу об этом в самом начале, чтобы ты, пока будешь читать моё письмо, уже заранее настроился на самый решительный лад. Наступают времена, когда нам всем предстоит проявить и твёрдость, и находчивость, и мужество. Наступают тяжёлые времена, сын мой!

Итак, по порядку. На вчерашнем заседании сената, которое происходило в присутствии короля Теодориха, королевский референдарий Киприан заявил, что две недели назад на границе с Византийской империей королевским дозором был перехвачен секретный гонец в Константинополь.

Имени его он не назвал — оно якобы осталось неизвестным, поскольку гонец был ранен стрелой и умер, когда его везли обратно в Равенну. То, что Киприан лжёт, было очевидно, неясно лишь, в чём именно лжёт и для чего он это делает.

После этого он зачитал письмо, найденное при обыске гонца. Оно адресовано императору Юстину и написано нашим общим другом Альбином. Так это на самом деле или не так, мне лично сказать сложно, поскольку сам сенатор, разумеется, отрицал своё авторство, но те идеи и предложения, которые в нём содержались, и ты, и я неоднократно слышали из уст нашего неосторожного друга. Эти идеи хорошо известны, поэтому я не буду их повторять, дабы меня не обвинили в том, что я их разделяю, — на тот случай, если моё письмо вдруг постигнет участь писем Альбина.

Король был явно разъярён, но, пытаясь сохранить перед сенатом видимость объективности, потребовал доказательств подлинности этого письма. И тогда на сцену вышли три шута, три персонажа, о которых можно говорить словами комедии Аристофана:

Каждый из них тебе хорошо знаком. Во-первых, это мерзавец Василий, который был некогда изгнан с королевской службы за то, что, наделав долгов, пытался рассчитаться со своими кредиторами, строча на них доносы в королевскую цензуру. Во-вторых, это Гауденций, которому за его многочисленные преступления та же королевская цензура повелела отправиться в изгнание. Когда же он, не желая подчиниться, устремился под защиту святого убежища, то сам Теодорих приказал ему покинуть Равенну, угрожая в случае повторного отказа заклеймить и сослать силой. О третьем, Опилионе, можно сказать только то, что это родной брат Киприана, а потому все дальнейшие слова излишни. К сожалению, все трое римляне...

И вот эти три преступника, в отношении каждого из которых уже был вынесен приговор (разумеется, не превративший их в порядочных людей), оказались главными свидетелями. Все трое поклялись на Библии, подтвердив, что письмо является подлинным и что они готовы поддержать все обвинения, которые выдвинул королевский референдарий против сенатора Альбина. Союз четырёх негодяев, достойный умиления!

О дальнейшем писать тяжело и грустно. Наш бедный друг был арестован прямо в том здании, где заседал сенат. Отдавая приказ об аресте, король имел такой зловещий и торжествующий вид, что я, кажется, понял его дальнейшие намерения. Видимо, он решил воспользоваться этими обвинениями для того, чтобы разом избавиться от неугодных сенаторов. Поэтому я почти уверен, что арест Альбина первый, но далеко не последний.

В конце заседания сената король распорядился немедленно послать за тобой, чтобы по прибытии в Верону ты смог участвовать в суде священной консистории, перед которым вскоре должен будет предстать наш общий друг. Королевский гонец прибудет или одновременно с моим, или немного позже.

Я тоже бы очень хотел тебя видеть, тем более что наступают такие времена, когда негодяи объединяются, чтобы обвинять людей порядочных. Что ещё нам остаётся делать, как не, объединившись, выступить против негодяев? Я знаю, как тяжело на сенаторов подействовал арест Альбина, и с уверенностью могу предположить, что в решающий момент они окажутся на нашей стороне.

До скорой встречи, и да хранит тебя Бог!»