— Не надо.

— Почему? — удивилась она. — Со мной будет жарко, не замёрзнешь... Давай я тебе помогу.

— Не надо, — снова повторил он и отстранился ещё решительнее, вспомнив о письмах, хранившихся у него на груди в маленьком холщовом мешке. Там же лежал и кошелёк с большей частью тех денег, которые ему дал Боэций.

— Ну как хочешь, — покачала головой женщина. — Тогда хоть сними плащ и задери всё остальное.

Впервые за этот день Павлиан слегка улыбнулся и взял её снизу за тёплые мягкие груди, словно взвешивая, какая из них тяжелее. Она закинула руку ему на плечо и, ловко отстегнув фибулу, сняла плащ. Затем подвела к постели, села и приподняла его тунику до самого пояса. Павлиан вдруг почувствовал такой прилив страсти, что нетерпеливо схватил женщину за уши и притянул к себе. Какое-то время она громко чмокала и кряхтела, а когда конюх уже начал нетерпеливо ёрзать и стонать, выпустила его, подвинулась на постели и приказала:

— Ложись.

Павлиан лёг, а она проворно, несмотря на свои короткие ноги и большой живот, взгромоздилась сверху, затем просунула руку, вставила и принялась смачно раскачиваться на Павлиане, буквально припечатывая его к ложу своими массивными бёдрами. Лёжа внизу, он стонал и мычал, хватал её за ляжки и груди, а потом резко напрягся и издал полурев-полувопль:

— А-а-а-а-х!

— Ну что, понравилось? — спросила она, тихо смеясь.

— Да, — так же тихо ответил он, только теперь с некоторым смущением вспомнив о Ректе. Где она сейчас и чем занимается, пока он сам лежит в объятиях толстой трактирной шлюхи? А женщина тем временем легла рядом с ним, пробормотала: «Захочешь ещё, разбудишь» и, полностью завернувшись в покрывало, так что Павлиан был вынужден укрыться собственным плащом, принялась похрапывать. Впрочем, он тоже недолго прислушивался к шороху крыс и мужским голосам, доносившимся снизу, и очень скоро провалился в сон.

Ему показалось, что не прошло и десяти минут, как кто-то стал дёргать его за плечо и что-то бормотать. Невероятным усилием воли он заставил себя разлепить глаза и проснуться.

— Слышь, приятель, к нам кто-то стучит, — негромко сказала женщина. — Я пойду отворю?

— Нет! — вскрикнул Павлиан, резким рывком сел на постели и прислушался. Действительно, в дверь громко и сильно стучали, в коридоре раздавались чьи-то грубые голоса.

«Неужели началось? — мгновенно цепенея от страха, подумал он. — Погоня?» Павлиан ни на минуту не усомнился в том, что это тот самый гот и два его наёмника, которых он видел в таверне.

Женщина, всё так же сидя на постели и прикрываясь покрывалом, растерянно смотрела на него.

— А деньги? — взвизгнула она, когда Павлиан метнулся к окну, выбил его ногой и сел на подоконник. В этот момент дверь распахнулась, тёмные мужские силуэты ворвались в комнату, а женщина завопила так, что смогла бы испугать и целый табун лошадей.

Павлиан, не раздумывая, выпрыгнул из окна, упал на крышу пристройки первого этажа, и только после этого, обдирая руки и ноги, скатился вниз. Мгновенно вскочив, задыхаясь и не разбирая дороги, он помчался в конюшню. Женщина продолжала вопить, ей вторили разъярённые мужские голоса, а в некоторых окнах зажгли огни. Павлиан хорошо помнил, где находилась конюшня, поскольку сам ставил туда своего жеребца, и через несколько минут уже был там. Его чёрный жеребец испуганно покосился на конюха своим заспанным глазом, а Павлиан быстро накинул узду и вывел его из стойла. Седлать уже было некогда, поэтому он поспешно вскочил на спину своего коня и яростно лягнул его в бока голыми пятками. Жеребец недовольно заржал, но вялой иноходью устремился к выходу со двора.

— Стой! — заорал кто-то хриплым голосом, и прямо перед Павлианом в проёме ворот возникла тёмная фигура человека. Он попытался было стащить конюха с лошади, но тот изо всей силы толкнул его ногой в грудь, и человек, глухо выругавшись, упал на спину.

Путь был свободен, и Павлиан принялся нетерпеливо погонять коня. Ему повезло: после окончания последней войны с Византией городские ворота не запирались на ночь, так что не прошло и десяти минут, как он уже вылетел за пределы Латавия, сопровождаемый отчаянным собачьим лаем, и понёсся по дороге, освещаемой тусклым светом луны. Топот копыт звонко отдавался в ночной тишине, разносимый по всем окрестностям холодным ноябрьским ветром. Павлиан был в одной тунике и поэтому, несмотря на будоражащую кровь скачку, вскоре стал замерзать. Когда конь начал храпеть и задыхаться, конюх и сам вдруг почувствовал, что изнемогает, тем более что езда без седла требовала большого напряжения. Оглянувшись назад, он увидел лишь тёмную полосу леса и серебристо-пустынную полосу дороги. Перейдя с галопа на шаг, Павлиан перевёл дух и стал думать, что делать дальше. В той таверне он оставил седло, плащ и башмаки, но зато при нём были драгоценные письма и большая часть денег.

Немного поразмыслив, Павлиан свернул с дороги прямо в лес, затем слез с жеребца и, ведя его за собой на поводу, углубился в чащу. Пройдя ещё немного, он привязал коня к дереву, а сам отошёл чуть подальше, сгрёб в кучу опавшие листья и, опустившись на землю, зарылся в них как можно глубже. Было холодно и тревожно, тем более что ветер раскачивал верхушки деревьев, издавая жуткие завывающие звуки. «Ректа, милая моя Ректа, смогу ли я вернуться и стать твоим мужем и господином?» — устало подумал Павлиан, вспомнив дразнящий взгляд её влажных чёрных глаз, после чего провалился в сон.

Проснулся он уже поздним утром, разбуженный призывным ржанием голодного жеребца. Разворошив кучу листьев, он сел, сонно протирая глаза и с недоумением озираясь по сторонам. Вспомнив о том, что произошло вчера, и поняв, где находится, Павлиан уныло вздохнул — эти воспоминания мгновенно испортили его настроение. Затем медленно поднялся с земли и, потягиваясь, подошёл к своему коню. Отвязав его от дерева, конюх направился к опушке леса, откуда была видна дорога, по которой ехали всего две арбы, груженные сеном. Несколько минут он всматривался вдаль, но, не заметив ничего подозрительного, вывел жеребца из леса, сел верхом и пустился лёгким галопом.

Вскоре на пути показалось небольшое селение. Павлиану ужасно не хотелось рисковать, но делать было нечего. Он заехал на постоялый двор и объяснил по-деревенски любопытному хозяину, что вчера находился у своей любовницы и был вынужден срочно удирать от внезапно явившегося мужа. Тот лукаво прищурил свои внимательные глаза, полуприкрытые кустистыми седоватыми бровями, но ничего не сказал. Впрочем, Павлиан и так понимал причину его сомнений — уж очень не вязался его собственный простоватый вид с великолепным жеребцом, достойным самого знатного патриция, не говоря уже о тех золотых, на которые он хотел купить башмаки, седло и плащ.

Оставалось только надеяться на то, что жадность и желание хорошо подзаработать одержат верх над сельской осторожностью и недоверием. Так оно и вышло — за рваный плащ, деревянные башмаки и какое-то старое, истёртое седло хозяин постоялого двора запросил с Павлиана впятеро больше того, что стоил тот хлам. Впрочем, за те же деньги он ещё накормил жеребца, а Павлиану дал на дорогу большой свежеиспечённый каравай.

Наскоро перекусив и ободряя себя тем, что при свете дня ему нечего особенно опасаться, конюх отправился дальше. И действительно, день прошёл достаточно спокойно — он ни разу не встретил своих вчерашних преследователей и даже начал надеяться на то, что всё произошедшее могло быть каким-то недоразумением. В конце концов мало ли за кого они могли его принять! А ведь он везёт письма самого магистра оффиций к римскому папе и может сослаться на официальное поручение! Однако, подумав об этом, Павлиан тут же погрустнел, ведь при расставании Боэций, напротив, просил его ни в коем случае не говорить о том, кто и куда его послал. Если бы возникла какая-то реальная опасность, то Павлиану следовало выкинуть или уничтожить доверенные ему письма.

— В них нет ничего противозаконного, но ими вполне могут воспользоваться мои политические враги, — грустно улыбнувшись, сказал Боэций, и Павлиан горячо поклялся ему Девой Марией, что сохранит всё в строжайшей тайне.