Так ведь и дружину свою положить недолго! Тут Олег Рязанский и говорит: «Давай, Княже, я первым на москвичей ударю, а твои конники пускай следом идут! У меня с Москвой старые счеты, хочу отомстить за обиды Князю Дмитрию!»
Ягайла и согласился. Пусть рязанцы ему дорогу прорубят, а там уже и его ратники в дело вступят. Пропустил он вперед Олега, а тот, подойдя сзади, к среднему полку Московского Князя, развернул конницу навстречу Ягайле, велел дружинникам щитами закрыться и копья опустить.
Так и простояли рязанцы до конца битвы, пока полки Правой и Левой Руки ордынцев с землей мешали. Не решился тогда Великий Князь Литовский в бой вступать, повернул свою рать восвояси.
Лишь потом выяснилось, что Олег Рязанский заранее уговорился с Дмитрием Ивановичем о совместных действиях против Орды. За помощь в битве Великий князь Московский поделился с ним добычей и отказался от притязаний на южные земли Княжества Рязанского. Вот тебе и Олег! Хоть и были у него обиды на Москву, а в лихую годину Делу Русскому не изменил!
— То, что ты сказал, верно, но лишь отчасти, — изрек, налегая на баранину, Корибут, — Ягайло тогда отступил не из трусости. Ужели мыслишь, что у него не хватило бы сил стоптать отряды Олега и ударить в тыл московитам? Под его знаменем тогда пол-Литвы стояло, и все рвались в бой, хотели припомнить Москве захват Смоленска, да и других литовских земель.
Ему и трудов-то было немного. Главные московские силы ордынцы на себя оттянули — бей в спину москвичей — не хочу! Но к Ягайле тогда гонец из Литвы прискакал на взмыленном коне. Весть принес, что немцы ливонские к его границам войска стягивают.
Он поразмыслил да и решил, что ни к чему ему своих людей класть на поле Куликовом, когда они могут пригодиться для защиты собственных рубежей. Да и Москву злить перед войной с немцами не стоит: захочешь военный союз с ней заключить против Ливонии, а Великий Князь и откажет в помощи, припомнив, как били в спину его полкам литовские ратники.
А так не на что сердиться Московскому Государю. Ну, пришли литвины, на поле Куликово, ну, постояли, в стороне, и что с того? В битву не вступили, ущерба русским землям не нанесли.
По-своему даже помогли Москве: татары все ждали, когда Литва москвичей молотить начнет, а литвины до конца битвы с места не сдвинулись. Так-то! Ягайло был мудрый политик — те, кто в трусости его винят, правды о нем не ведают.
Он и под Грюнвальдом в битву не спешил вступать, ждал, когда немцы все силы в поле выведут, хотел удостовериться, что нет у Ордена припрятанных резервов, новых полевых орудий, вроде нынешних, что картечью бьют.
Каждая такая пушка одним выстрелом дюжину человек сносит, окажись их у немцев хотя бы с десяток, весь замысел битвы придется менять. На картечницы конной лавой поскачешь — только конницу свою погубишь.
Захлебнутся польские ратники собственной кровью — тут рыцари немецкие в бой вступят, дорубят уцелевших да пораненных. А без конной рати и пехота долго не выстоит, сметет ее немчура железнобокая, копытами конскими в землю втопчет, уж сколько раз так бывало!
Ягайла и послал пластунов выведать, есть ли у немцев орудия. Лазутчики донесли, что картечницы у них имеются, только мешков с порохом и дробью на возах негусто.
Залпа на три, от силы — на четыре. Видно, и в лучшие для Ордена времена не по средствам ему было добывать в избытке боевой припас.
Раз так, решил Ягайло, немцы пойдут на хитрость, чтобы с первого же залпа как можно больше недругов скосить. Орудия они в глубине своих войск поставят, а впереди — кнехтов в поле выгонят. Кнехты — сила небольшая, их польской коннице стоптать — раз плюнуть.
Ища легкой победы, поляки на них и ринутся. А когда они подойдут поближе, кнехты разойдутся в стороны, открыв своим пушкарям простор для стрельбы. Тут рыцарству польскому и конец!
Умно старый лис Юнгинген придумал! Однако же, не вышло у него обхитрить Короля. Ягайла не зря медлил, наблюдая, как немцы на поле выступают, — разгадал замысел Магистра.
Едва кнехты в середине орденского войска выстроились, он сразу смекнул: они пушки собой до поры заслоняют. Значит, в середку бить нельзя, там капкан, западня! Ягайла и отдал наказ своей дружине атаковать правый фланг Ордена.
Поляки на немцев так резво ударили, что те не успели пушки развернуть, а когда развернули, стрелять уже поздно было — ряды смешались. Правда, когда шляхтичи отступать стали, у орденцев вновь появился шанс картечью им в спину ударить.
Но тут рыцари немецкие сами своим пушкарям испортили обедню. Понеслись следом, добычи захотели! Канонирам вновь стрелять было несподручно — своих посечь боялись! А после и дождь пошел, подмочил им порох…
…Так и не смогли немцы орудия использовать по уму, зря только в поле приволокли! Хотя они и без пушек изрядно в той битве поляков потрепали. Если бы литовская рать не сдержала немцев, могла бы Польша проиграть Грюнвальдову Сечу…
— Не одни литвины тогда натиск Ордена сдерживали, — вставил слово, Дмитрий, — там немало и русских бояр полегло. Внук Великого Князя Дмитрия, Юрий Можайский, свои полки под Грюнвальд привел и насмерть стоял под натиском немца, покуда поляки для ответного удара не перестроились…
— Много же ты ведаешь о тех временах! — восхищенно тряхнул русой гривой Корибут. — И откуда, боярин, тебе все известно?
— Меня сызмальства монах ученый доглядал, по просьбе отца. Многое он мне сказывал и о древней, и о новой истории. Языкам учил, прививал любовь к книгочейству. Я ведь в детстве хилым был, болезненным. Отец думал, что воина из меня не сделать, хотел, чтобы я в попы пошел…
— Ты был хилым? — неподдельно изумился Корибут. — Уж не шутишь ли, боярин?
— Не шучу, Княже. И отцу моему не до шуток было. Я до семи лет в седле держаться не мог, все падал…
Эвелина, слушая разговор отца и московита, тихонько хихикнула.
— Ни лук натянуть, ни саблю в руке удержать сил не хватало, — продолжал Дмитрий, пропустив мимо ушей насмешку юной княжны, — срам, да и только!
Вот отец и решил меня к настоятелю из ближайшей обители в ученье отдать, чтобы выучил он меня на священника. Стал учить он и меня всему, о чем сам ведал, а ведал он о многом.
Книги старые, летописные, читать давал. Наука легко мне давалась, не то, что воинское искусство. Но мне хотелось того же, чего и прочим, — нестись в гущу битвы с саблей в руке, метко пускать стрелы, с гордостью носить боярское звание. Об этом мечтают все мальчишки из боярских семей, только мне немощь заступила дорогу к мечте. Я и тосковал о несбывшемся.
А Отец Алексий — так звали настоятеля, — был человеком непростым. До того, как в монахи уйти, он сам боярином был, воевал немало, с посольствами ко дворам Владык ездил, многое повидал на своем веку. Он и в сердцах людских читал, будто по- написаному. Прочел и в моем, чего мне тогда больше всего хотелось…
…Однажды утром велел он мне принести во двор обители бадью с водой и донага раздеться, и когда я все это исполнил, окатил меня той водой с головы до пят. А на дворе зима стояла лютая, пока я дотащил бадью от колодца до того места, где ждал меня Отец Алексий, вода в бадье ледяной коркой взялась. Как облил он меня, почудилось мне, будто огонь охватил все тело и душа унеслась из него куда-то в поднебесье.
Повалился я наземь, словно колос скошенный, а Отец Алексий меня поднял, в тулуп завернул, как дитя малое, и в натопленную светелку отнес. Жар меня охватил, думал, помру, так дурно было. Лишь к вечеру отпустил озноб. А Отец Алексий на следующий день снова велел воды принести и вновь облил меня, нагого, посреди двора. На этот раз я решил, что устою на ногах, как бы тяжко ни было, — и устоял, сам дошел до светелки.
С того дня стал я сам водой студеной обливаться, и с каждым обливанием раз за разом входила в меня дивная, неведомая сила. В начале зимы я полную бадью двумя руками едва от земли оторвать мог, а к весне уже одной рукой нес без особого труда.
Тогда же, весной, стал Отец Алексий, учить меня премудростям воинским и упражнения велел делать, от которых сила возрастает. Чурбаки деревянные ворочать, чтобы плечи вширь раздались, дрова колоть до изнеможения, дабы руки развить для удара.
