Теперь у Дмитрия в доме оставался лишь один противник, однако самый хитрый и коварный. Сердце боярина учащенно билось от волнения, голова кружилась и гудела, как в горячечном жару.

Он знал, сколь рискованное дело затеял, и боялся предательской слабости, готовой вернуться в любой миг. Но отступать было некуда. Там, в верхних покоях, решалась судьба капризной девчонки, спасение коей стало для Дмитрия смыслом жизни.

Борясь с застилающим глаза кровавым туманом, он ступил на первую ступеньку лестницы, отделяющей его от княжны. Всего их было девять.

С того страшного мига, когда на глазах Эвелины убили ее отца, она потеряла способность мыслить и чувствовать, впав в безмолвное оцепенение. Бедняжка не могла уже ни кричать, ни плакать. Ей хотелось лишь, чтобы кровавый кошмар завершился и душа ее вырвалась из сего страшного места.

Последнее, что княжна видела перед тем как ужас погасил в ней последнюю искру сознания, была смерть Магды. Несчастная женщина бросилась навстречу Волкичу с кинжалом в руке и рухнула замертво под ударом его секиры.

Переступив мертвое тело, Волкич с гнусной ухмылкой двинулся к Эвелине, жуткий и неумолимый, как демон смерти. Когда он приблизился на расстояние двух шагов и протянул ей окровавленную руку, сердце девочки затрепетало, словно пойманная в силки птица, колени подкосились и вихрь забвения унес ее прочь.

Очнулась она в незнакомой комнате, единственное окно которой выходило на черный, заснеженный лес. Масляная светильня на кованой треноге почти не давала света, и углы комнаты тонули во мраке, таком же непроглядном, как тьма за окном.

Эвелина покоилась на низком, широком ложе, устланном волчьими и рысьими шкурами. Еще одна шкура, медвежья, покрывала пол в изножье кровати, словно мохнатый ковер.

Судя по всему, это была горница Волкича, и, поняв это, Эвелина вновь ощутила, как ужас сжимает когтями ее сердце. Если ее и оставили в живых, то лишь потому, что негодяй уготовил ей участь более страшную, чем смерть.

Она не ошиблась в догадках. Дверь в комнату бесшумно отворилась, и на пороге возник Волкич. На сей раз он был умыт, чисто одет и не держал в руках секиры, но при виде его княжну вновь зазнобило.

Вскочив с ложа, она бросилась к окну в попытке отворить его, но оконные створки оказались крепко заколочены. Убедившись в тщете своих усилий, она отступила в дальний угол и замерла там, словно загнанный зверек, ожидающий приближения хищника.

С хмурой усмешкой Волкич затворил дверь на засов и направился к Эвелине, стараясь, чтобы изуродованная часть его лица оставалась в тени. В трех шагах от нее убийца остановился.

— Похоже, ты родилась в рубашке, княжна, — с улыбкой произнес, он, — все, кто тебя сопровождал, мертвы, а ты не только жива, но даже не растеряла своей прелести… А знаешь, почему?

Эвелина молчала, затаившись в углу.

— Мне приходилось долго воевать с татарами, а когда с кем-нибудь воюешь, поневоле узнаешь чужие повадки, привычки, обычаи. Это помогает понять душу врага, а значит, найти его слабые стороны, предугадать замыслы…

…Так вот, у татар есть один интересный обычай. Женщина, захваченная в плен на войне, становится собственностью пленившего, его рабыней, если хочешь, вещью.

Мы — не татары, но ты — моя пленница, и посему я — твой господин. Ты должна мне во всем повиноваться и знай, что от этого зависит твоя дальнейшая судьба.

Будешь покорной, усердной в любви — сохраню тебе жизнь, а со временем подарю свободу. Не будешь — пожалеешь о том, что родилась на свет. У меня нынче был тяжелый день, и если ночь с тобой его не искупит, ты отправишься вслед за отцом!

Кровь бросилась в лицо Эвелине. Волкич ждал, что слова его лишат княжну воли к отпору, но гордый нрав девушки оказался сильнее страха смерти. И вместо мольбы о пощаде, заверений в покорности Волкич вдруг услыхал ее смех.

Полный ненависти и презрения, он летел навстречу убийце, впиваясь в его больное самолюбие сотнями раскаленных игл.

— Тебе смешно? — процедил он сквозь зубы, все еще не веря, что смеются над ним. — Позволь узнать, что тебя так позабавило?

— Ты, верно, потерял рассудок, — чужим, хриплым голосом произнесла она, перестав смеяться, — неужто мыслишь, что я смогу отдаться зверю, убившему самых дорогих мне людей? Да я предпочту самую страшную смерть близости с тобой, мерзкий, вероломный урод!

Последние слова Эвелина выкрикнула в надежде, что они выведут Волкича из себя, и душегуб убьет ее, как убил Магду. Зная, что жизнь ей уже не спасти, она спасала честь. Но княжна просчиталась. Волкич умел сдерживать чувства.

— Я знаю, почему ты назвала меня уродом, — холодно произнес он, придвинувшись к ней, чтобы из тьмы выступила обезображенная часть лица, — думаешь, полыхнет боярин гневом, помутится его разум, и разобьет он тебе голову о стенку. И полетит душа твоя чистая, непорочная к Господу, в его небесные чертоги…

…Да только не бывать сему. К Господу ты и впрямь отправишься, но лишь после того, как я отведу на тебе душу!

Тяжелая пощечина швырнула княжну на устланное волчьими шкурами ложе.

Хищным зверем, Волкич прыгнул на нее сверху, придавил мускулистым, твердокаменным телом. Эвелина отбивалась, как умела, но сил пятнадцатилетней девочки было недостаточно, чтобы одолеть дюжего, разъяренного мужчину.

Хрипло рыча, изверг рвал на ней одежду, пытался добраться до груди. В лице его не осталось ничего человеческого: здоровая часть его, искаженная похотью и злобой, была столь же ужасна, сколь и другая, изуродованная ожогом.

В отчаянной попытке защитить свою честь княжна схватилась за длинный нож, висевший у Волкича на поясе. Но тать ловко перехватил ее руку, сжав запястье девушки железными пальцами так, что рука сама выронила нож. Хлестнул по лицу тяжелой ладонью, разбив в кровь губы.

Сего Волкичу показалось недостаточно, и он взметнул кулак, чтобы оглушить свою жертву ударом в голову. Он уже понял, что удовольствия от близости с княжной не получит, и тешил лишь жажду насилия. Но выбить из девушки сознание ему не удалось. В дверь нежданно постучали.

— Кого еще черт принес?! — рявкнул Волкич, отрываясь от своей жертвы.

— Прости, боярин, беда стряслась! — раздался за дверью мужской голос. — Один из княжьей свиты, не добитый нами, сказался мертвым, и пока мы других мертвяков перетаскивали, выполз из трапезной и в лес ушел!

— Как ушел?!! — мгновенно забыв о княжне, Волкич метнулся к двери и рывком распахнул ее, чтобы излить всю свою ярость на нерадивых жолнежей.

Крепкий удар в скулу сшиб его с ног и отбросил на середину горницы. В распахнутую дверь вошел человек, с ног до головы залитый кровью, и Волкич мгновенно понял, что это и есть чудом выживший во время резни спутник Корибута.

«Раз он здесь, значит, те трое, внизу, мертвы, — пронеслось в голове у беглого боярина, — рассчитывать можно лишь на себя!»

Хотя он был оглушен ударом и, не меньше, воскрешением княжьего сопроводителя, его сознание работало с молниеносной быстротой. В руке «воскресшего» холодно поблескивала длинная сабля, занесенная для удара.

Противостоять ей с одним ножом было сущим безумием, и, чтобы обезоружить врага, Волкич воспользовался первым попавшимся под руку предметом. Схватив железную светильню, он метнул ее в сжимающую оружие кисть Бутурлина.

Московит отпрянул, уходя от броска, но тяжелая светильня все же ударила по обушку его клинка, выбив из руки саблю. С быстротой матерого хищника Волкич схватил свой нож, валявшийся в изножье кровати, и ринулся в бой, неумолимый, как сама смерть.

Но московит не уступал ему ни в смелости, ни в проворстве. Расчет Волкича на то, что Дмитрий потянется к полу за оружием и получит опережающий удар в шею, не оправдался.

Вместо того чтобы поднимать саблю, московит прыгнул навстречу врагу по-татарски и сшиб его с ног ударом каблука в грудь. Не ожидавший от него такой прыти, Волкич отлетел к стене, с хрустом врезавшись спиной и затылком в бревенчатый сруб.