Всякий, кто благородным себя мнит, захочет унизить, обозвать холопом. А я на такие слова привык отвечать кулаком да саблей!

Вот и думай, брат, каково мне будет житься на Москве…

…Нет, я избрал иной путь. Помнишь, Тур предрекал, что мне суждено на вольных землях Сечь возвести? Что станет она прибежищем угнетенного люда, и с ней возродится наш край?

— Помню, как же… — кивнул Дмитрий. — И где ты ее хочешь возводить?

— Есть на Днепре один остров! — улыбнулся своим мыслям казак. — Как раз за порогами. И место для крепости — лучше не сыскать, и земли вокруг добрые, плодородные.

Поселиться бы там большой общиной, распахать целину да жить в свое удовольствие. Чтобы всякий бедняк, придя туда, обрел волю, а Князьям да Воеводам дорога в тот край была заказана!

— С крепостью на острове ты хорошо придумал, — оценил мысль друга Бутурлин, — только вот местность сия граничит с Диким полем. Ты и сам знаешь, набегов вам не избежать. Хватит ли сил от степняков отбиться?

— Нелегко будет… — согласился с боярином Газда, — …но отчего бы не попробовать? В прошлый раз нам не удалось удержаться в степи оттого, что мало нас было. А ныне, по воле вельможной шляхты, народ на восток целыми селами бежит, так что, сил для обороны хватить должно!..

…- Одна беда, — горько вздохнул казак, — люди те, по большей части, несведущи в военном деле. Посему бойцы, вроде меня, должны обучать их казацким премудростям. Те, что взрослыми станут учиться, вершин не достигнут, а вот из их детей выйдут добрые воины!

Знаешь, брат, я порой во сне все это вижу: Сечь нашу, вольную жизнь, что взойдет вокруг нее. Ляхи те земли именуют Украйной, почитая их краем своих владений. Я же мыслю, они станут местом, где будет положен край угнетению!

А закрепившись на днепровских берегах, мы вернем и все то, что было отнято у нас панами. Не сразу, конечно, со временем…

…Тур в это верил, так почему я должен сомневаться?

— Тоскуешь по Туру? — спросил его Дмитрий, заметив блеснувшие в глазах казака скупые слезы.

— Как не тосковать? — грустно улыбнулся Газда. — Великий был человек! Таких, как он, земля раз в тысячу лет рожает. Жаль, что не уберег я от смерти ни его, ни Чуприну!..

— Тебе и Чуприну жаль после всего, что он натворил? — изумился словам друга Бутурлин.

— И его тоже… — тяжко вздохнул Петр. — Разумеешь, не таким уж он был скверным человеком. Только не было в нем стержня казацкого, потому не достиг он ни в чем успеха. Хотел грозным воином стать, а саблей действовать не научился!

Желал быть вольным человеком, а с собственной жадностью совладать не смог! Вот и был подобен лодке без весел да ветрил. Шел туда, куда несла стремнина.

Придавила нужда — к казакам подался, поманил серебром тевтонец — стал Волкичу помогать. Окажись мы с Туром рядом в тот миг, когда фон Велль искушал его богатством, глядишь, он бы нас и не предал…

…Знаешь, Дмитрий, плохо, когда умирает плоть, но еще хуже, когда человек губит душу. Чуприна свою душу погубил предательством, посему я и скорблю о нем вдвойне…

— Может, ты и прав, — устыдился своего презрения к неудавшемуся казаку Бутурлин, — я бы сам многое отдал, чтобы вернуться в прошлое и удержать его от греха…

— Ладно, брат, тебе нынче о другом деле лучше думать, — казак тряхнул головой, отгоняя грустные мысли, — как выздоровить быстрее да набраться сил. Они тебе ох, как будут нужны!

— Я бы не хотел расставаться с тобой, Петр! — бросил ему на прощание Дмитрий.

— А кто сказал, что мы с тобой расстаемся? — хитро улыбнулся Газда. — Мне мое чутье подсказывает, что наши пути не раз еще встретятся. А оно меня еще ни разу не подводило!

Великий Магистр Братства Девы Марии, Ханс фон Тиффен, умирал. Причиной тому стал не только паралич, внезапно поразивший Главу Ордена. Брат Руперт был последней надеждой старика на возрождение Орденской мощи, и с его смертью жизнь Гроссмейстера утратила всякий смысл.

Уже третий день по возвращении в Кенигсберг он недвижимо покоился в своей келье, на ложе, и чувствовал себя погребенным заживо.

Враги фон Тиффена могли торжествовать. Утратив речь и подвижность, он не мог изъявлять волю, а значит, влиять на дела в Ордене. Нетрудно было догадаться, кто теперь приберет к рукам власть в дряхлеющем Тевтонском Братстве.

Единственный человек, способный воспрепятствовать властным проискам Казначея, лежал, обезглавленный, в склепе, и заменить его кем-либо не представлялось возможным. Зигфрид был юн и неопытен, другие Братья, из молодых, — совершенно безынициативны.

Великий Казначей знал это и посему чувствовал себя хозяином положения. Каждый день он являлся к умирающему Магистру, чтобы узнать о его самочувствии.

Выслушав отчет лекаря о безнадежном состоянии старца, Казначей подходил к его алькову и высказывал свое соболезнование. От елейного звучания его голоса и лживых слов фон Тиффену сводило скулы.

Душа Магистра жаждала взять меч и снести лицемеру голову, но плоть была ему неподвластна. Последняя надежда умирающего крестоносца заключалась в том, что кто-нибудь из Орденской верхушки найдет среди его бумаг документы, изобличающие воровство и моральную нечистоплотность финансового главы Братства.

Бумаги сии хранились в железном ларце, спрятанном, в свою очередь, в потайной комнате за стеной спальни. Но как о них сообщить членам Капитула?

Фон Тиффен допустил фатальную ошибку, не обнародовав документы перед отъездом в Самбор. Теперь, если Капитул изберет Гроссмейстером Брата Казначея, бумаги попадут в его руки.

Мысль об этом была невыносима для старого крестоносца, и он решил, что, пока в нем теплится жизнь, сделает все, дабы помешать властным проискам своего врага.

Паралич оставил ему немного свобод, но все же не совсем лишил подвижности. Магистр мог есть, а значит, держать во рту мелкие предметы.

Было бы грешно не воспользоваться этим. Поутру, когда Зигфрид и Брат Лекарь пришли кормить больного, он неожиданно стиснул челюстями оловянную ложку и, вырвав ее из пальцев лекаря, стал чертить ею в воздухе знаки.

— Матерь Божья, он безумен! — изумленно прошептал лекарь.

— Нет, это не безумие, — покачал головой Зигфрид, обладающий даром с полуслова угадывать волю Главы Ордена, — Брат Магистр хочет нам что-то сказать.

Давайте усадим его выше, я же принесу вощеную дощечку и стило!

Вдвоем с лекарем они приподняли туловище старца над кроватью и подложили ему под спину подушки, чтобы он мог сидеть.

Сбегав за писчими принадлежностями, юный секретарь вложил в уста Магистра тыльный конец оловянной палочки для письма и поднес к его лицу дощечку, давая патрону возможность чертить на ней знаки.

Старческая дальнозоркость мешала фон Тиффену видеть плоды своих трудов, стило несколько раз выпадало изо рта. Но он не оставил своей затеи, пока не исписал все поле дощечки.

Обессиленный, Гроссмейстер вновь повалился на ложе, но труды его не пропали даром. Пробежав глазами письмена старика, Зигфрид изменился в лице.

— Я понял вас, Брат Магистр, — произнес он, сразу же загоревшись жаждой действовать, — Капитул получит ваши бумаги, я позабочусь об этом!

_________________________

Куно фон Трота вознес благодарственную молитву Пресвятой Деве. До сих пор покровительница Ордена была благосклонна к Брату Казначею, и даже более, чем он мог о том мечтать.

Враги его были повержены в прах. Злокозненный Коронер навсегда почил в бозе, Великий Магистр, чья надменность так выводила из себя фон Трота, тоже готов был воспарить на небеса.

Ничто отныне не загораживало сановнику путь к трону Гроссмейстера, и Куно позволил себе расслабиться, предвкушая возможности, которые откроет перед ним новый титул.

Омрачить день Великому Казначею не смог даже разговор с Братом Зигфридом, коего Куно встретил на пути к покоям Магистра. Столкнувшись с ним на замковой галерее, Казначей вежливо осведомился о здоровье Главы Ордена.