— И где же он ее нашел, подкову-то? — вступил в разговор Бутурлин, чье сердце учащенно забилось при этих словах зверолова.

— Там же, на заставе, и нашел, — равнодушно ответил Медведь, — тавро на обломке было немецкое. Такое лишь в Кенигсберге кладут, вот мой приятель и догадался, откуда родом подкова…

…Да пес, с ней! Ты ведь, брат-Тур, о каком-то деле, хотел со мной, потолковать?

— Вот об этом деле и хотел, о подкове, стало быть. Шляхтич не солгал твоему дружку. Похоже, цена той подкове, и впрямь, немалая. Из-за нее война случиться может между Унией и Москвой, — важно приподнял седую бровь казак.

— Да ну! — изумленно крякнул Медведь. — Не шутишь, брат? Что же это за подкова такая, чтобы за нее державы воевали, неужто, и впрямь, золотая?

— А вот он обо всем и поведает, — кивнул Тур в сторону Бутурлина. — Пойдем к тебе, обогреемся, а заодно и рассказ услышишь!

Медведь смерил фигуру московита пристальным взглядом темных, глубоко посаженных глаз, потом перевел их на старого Тура. В них без труда читалось недоверие к Дмитрию.

— Его можешь не опасаться, — поспешил развеять сомнения друга Тур. — Разве я когда приводил к тебе людей, о знакомстве с коими тебе приходилось жалеть?

— Такого не припомню… — нехотя согласился, пожав широкими плечами, Медведь. — …Ну что ж, братцы, заходите в гости, отчего бы не послушать интересную историю!

Жилище Медведя было под стать хозяину. Широкий, низкий сруб, сложенный из поросших бурым мхом стволов, служил семейству звероловов одновременно жильем, коморой для провизии и сараем для содержания скота. Две другие хижины, выстроенные для старших сыновей, зимой пустовали, поскольку очаг, обогревавший в стужу лесных старателей, был устроен лишь в главной избе.

В ней и пересиживали зимние холода Медведь, его жена Пелагея, нянчившая младшего сына, старшие отпрыски Медведя — Савва и Онуфрий, уже знакомые Бутурлину, а также домашняя живность.

Дальний конец сруба был превращен в стойло. Там, за дощатой загородкой, обитали две тощие козы, черный козел, распространявший на всю избу удушливый аромат, и отделенный от них тыном поросенок, походивший длиной рыла и густотой щетины на дикого вепря.

Другую половину избы занимали грубо сколоченные нары, на которых проводило ночь Медведево семейство. Здесь же, на стенах, висели звериные шкуры, огромные связки лука и чеснока, запасы коих были призваны спасать зимой обитателей хижины от цынги, громоздились бочонки с соленьями и прочая нехитрая утварь.

Маленькие оконца, затянутые бычьим пузырем, почти не пропускали свет в избу, и лишь огонь, потрескивавший в очаге, кое-как освещал пристанище охотников, отбрасывая на стены красноватые блики.

Нары обступали очаг с трех сторон так, чтобы все обитатели хижины в равной степени могли наслаждаться теплом. Дым и искры от огня улетали сквозь особую прореху в крыше, сознательно для этого проделанную. Кто-то из семейства непременно караулил ночью очаг, поскольку от искр в любой момент могла заняться огнем кровля, да и угореть в сырую погоду, когда в хижине, скапливался дым, было недолго.

Но сейчас дым ровным столбом уходил в уготованную ему брешь, и вместе с ним в студеное небо весело улетали красноватые искры.

Бутурлин с удивлением отметил, что, несмотря на тесноту и духоту, это убогое жилье было по-своему уютным и недурно защищало своих обитателей от всех напастей зимы. Привычные к стесненным условиям жизни, они и не мечтали об ином, довольствуясь мерным потрескиванием огня, одеялом из шкур и заячьей похлебкой, сильно отдававшей какими-то лесными кореньями и чесноком.

Ее помешивала в казанке деревянной ложкой Пелагея — женщина лет тридцати с красивым правильным лицом и густыми волосами цвета спелой пшеницы. Годовалый младенец, спеленутый грубой холстиной, лежал рядом на нарах и, глядя на мать смышлеными глазенками, всеми силами пытался освободиться от стесняющей его рогожи.

Время от времени Пелагея отвлекалась от работы, чтобы подхватить малыша, уже готового скатиться наземь, и переложить поодаль от края лежанки, куда он так упорно стремился.

При этом лицо ее не выражало ни досады, ни раздражения. Напротив, оно лучилось доброй, всепрощающей улыбкой, глядя на которую, Дмитрий подумал, что даже в курной избе посреди глухого бора женщина может быть счастлива, когда рядом любимый муж, здоровы дети и есть надежда благополучно дожить всем семейством до весны.

Но и ее существование не было безмятежным. Дмитрий понял это, увидев на руках Пелагеи страшные рубцы, оставленные, видимо, зубами крупного хищника. Похоже, не только ее мужу, но и ей самой приходилось сражаться за жизнь в этих суровых краях.

— Это она с волком сошлась! — сообщил Дмитрию Медведь, заметивший внимание гостя к рукам своей жены. — Как раз вскоре после того, как на меня медведь напал. Я после той схватки две недели отлеживался на полатях, так во мне все болело. Вот и пришлось Пелагеюшке вместо меня на охоту с сыновьями идти.

Онуфрий с Саввой заманили в ловчую яму громадного волка, того, чья шкура нынче на Савве надета. Но загнать зверя в западню — лишь полдела, его еще забить нужно. Спустились они в яму все втроем, чтобы легче было с волчищей справиться, а он, почуяв женский дух, и бросился на Пелагею. Решил, видно, что бабу ему легче одолеть будет. Да только просчитался Серый, не на ту напал!

Рогатину из ее рук он, и впрямь, вышиб в прыжке, а вот до горла достать не сумел. Успела моя красавица схватить волка руками за язык, он от боли и ослабел! Тут сынки мои подоспели, угостили зверя дубинами с двух сторон, он и отдал концы!..

— За язык, говоришь? — изумился Бутурлин. — Да разве такое возможно?

— Не только возможно, но и должно! — расхохотался хозяин избушки. — У волка язык — слабое место. Если придется когда схватиться с Серым, а ножа под рукой не будет, первое дело — за язык его взять!

Есть, правда, в сем деле одна хитрость: нужно опередить зверя, не дав ему руку тебе откусить, а такое не всякому удается! У Пелагеи вышло, милостив к ней оказался Господь! Другая баба померла бы со страху, а моя, видишь, не растерялась. Она у меня храбрая!

Медведь обнял за плечи жену, со смущенной улыбкой слушавшую его рассказ, и громко поцеловал ее в щеку. Пелагея зарделась краской смущения, а Дмитрий вновь с уважением посмотрел на смелую женщину, чей отчаянный поступок осмелился бы повторить далеко не всякий мужчина.

— Да, много волков развелось той зимой, — продолжил, отхлебнув из меха хмельной браги, Медведь, — но и мы их набили без счета. И самим хватило шкур одеться, и скорнякам Самборским мы их немало продали…

— Похоже, волков ты не так любишь, как медведей, — заметил Бутурлин.

— А за что их любить? — пожал широкими плечами охотник. — Волк — зверь коварный, в одиночку робкий, в стае — наглый. Убивает добычу и в голоде, и в сытости, и всегда больше, чем может съесть. Доводилось ли тебе, боярин, видеть, как волки овец режут?

— Доводилось, — кивнул Дмитрий, — волков и у нас прошлой зимой много развелось. Не только скотину резали, на людей, бывало, бросались…

— Вот за это я их и не люблю, — подвел итог Медведь, — злые они шибко, безжалостные!..

— Ну, если ты их так не любишь, то почему бы тебе не пособить нам с поимкой одного из них? — вступил в разговор старый Тур. — Зверь, правда, на двух ногах, но зато хитрый, матерый. Тебе как охотнику честь выследить такого!

— Ты не о том ли волке толкуешь, что королевского посла порешил? — насторожился Медведь. — На что он вам?

— Враги чужеземные, желая столкнуть лбами Унию с Москвой, убили королевского посла, а вину свалили на его провожатого, — кивнул в сторону Бутурлина Тур. — Снять с себя обвинение Дмитрий может, лишь отыскав истинных убийц Князя. Но чтобы добраться до них, ему нужно изловить беглого татя. Лишь он знает, кому понадобилась смерть Корибута. Поможешь нам взять его на аркан?

— Рискованное дело вы затеяли! — тряхнул лохматой головой зверолов. — Сей зверь и в одиночку опасен, а при нем еще и стая немалая. Рогатиной да ножом его не возьмешь!