Даром, что княжеского рода, а за меня, схизматика да разбойника, перед Воеводой вступилась. Так-то, брат!

В придачу ко всему, голова у нее хорошо варит: вспомни, как лихо она задумала наш побег! Ей-богу, напрасно ты отказал девчонке; будь ты менее благороден, мы бы уже в схроне грелись и зелено вино попивали!

— Где бы ты взял зелено вино? — улыбнулся Дмитрий, видя, что Газда откровенно дурачится.

— Как откуда? — поддельно удивился казак. — У Воеводы бы потребовал в уплату за то, что морил нас здесь трое суток! Знаешь, какие бы он сделал глаза, когда я бы у него мех с лучшим в Самборе вином запросил?!

— Боюсь, его бы хватил кондратий! — неожиданно для себя самого развеселился Бутурлин. — Ты бы, верно, потребовал, чтобы Воевода его тебе своими руками подал?

— А то как же! — расхохотался Газда. — Я на меньшее не согласен!

Они долго и дружно смеялись, как могут смеяться люди, знающие цену жизни и смерти, испытавшие боль потерь и научившиеся ценить каждое мгновение, отпущенное им судьбой.

Польские стражники за дверью недовольно ворчали, тщетно пытаясь понять причину столь неожиданного веселья. Но обращаться за объяснениями к узникам не спешили: те могли потребовать угля для жаровни или, чего доброго, провизии, обещанной Воеводой и уже наполовину истребленной самими не слишком добросовестными жолнежами.

Им было проще не замечать доносящегося из башни хохота, подъедая в теплой караулке предназначенное для узников жаркое.

— Знаешь, а ведь княжна права! — произнес, наконец, перестав смеяться, Газда. — Сидя здесь, нам не свершить ничего путного. Не знаю, что ты себе надумал, а я решил бежать отсюда, не дожидаясь панской милости!

— И как ты собираешься выбираться из сего склепа? Сам ведь говорил, что улизнуть отселе невозможно…

…- Если только кто-нибудь не спустит сверху веревку, — заговорщически подмигнул казак московиту. — Ты, брат москаль, похоже, забыл о моих побратимах. А они обо мне не забыли. Погляди-ка вверх!

Бутурлин поднял глаза и увидел растрепанный конец веревки, свисающий откуда-то сверху. Там, на перекрестии толстых балок, поддерживающих крышу, копошились две почти неразличимые в темноте фигурки Тура и Чуприны.

Это могло показаться чудом, но побратимы Газды умудрились отыскать своего товарища, взобраться по отвесной башенной стене и никем не замеченными проникнуть в охраняемую темницу.

— Ну что, брат москаль, унесем отсюда ноги, покуда ляхи доедают наш ужин? — хитро усмехнулся, поймав качающийся канат, Газда. — Хватайся первым за веревку!

— Нет, брат, полезай один! — покачал головой Бутурлин. — Ты и так уже достаточно пострадал из-за меня. Я же останусь здесь.

— Эй, москаль, не дури! — вышел из себя Газда. — Ты что, хочешь, чтобы я бросил тебя на растерзание ляхам?

— Если я убегу вместе с тобой, Воевода уверится в том, что я — московский лазутчик и убийца Корибута, по-воровски сбежавший, не дождавшись королевского решения. Тот, кто считает себя правым, не бежит от суда!

— Да что за блажь на тебя нашла?! — не на шутку рассердился казак. — Воевода потащит тебя на дыбу уже за то, что ты дал мне уйти! И скажет при этом, что ты отправил Московскому Князю гонца с донесением, а сам остался здесь, чтобы и дальше отводить подозрения от Москвы!

Впервые за время их споров Дмитрий не нашел слов для возражений. Да, Газда был прав, именно так бы и рассудил Воевода.

— И ведь возразить старому ляху будет нечего! — продолжал наступать казак. — Единственный способ уверить его в непричастности Москвы к смерти Князя — это изловить и привести в Самбор живого Волка!

И сделать это до того, как он и его хозяин в сером плаще не свершили нового зла на кордоне между Московией и Литвой! Только вот как ты поймаешь татя, сидя под замком, в темнице?

Бутурлин промолчал, поскольку Газда и здесь был прав.

— Слушай, боярин, — горячо зашептал казак, склоняясь к самому уху московита, — останешься сидеть здесь — только лишний грех на мою душу положишь, а убежишь со мной — помогу тебе изловить Волка!

На замковой стене едва слышно перекликались часовые. Скоро начнется смена караула, и тогда новые стражи, принявшие пост у входа в темницу, непременно наведаются к узникам. Ждать, и впрямь, было нечего. Не тратя время на раздумья, Дмитрий ухватился за веревку.

Эвелина бежала по заснеженному лесу сквозь кромешный мрак и вой взбесившейся метели. Ужас гнал ее прочь от страшного места, где нашли смерть самые близкие ей люди — отец и Магда.

Их растерзало мерзкое чудище с когтистыми птичьими лапами, драконьим хвостом и оскаленной волчьей пастью, с пылающими, точно угли, глазами.

Крови убитых чудищу оказалось мало, и оно бросилось в погоню за княжной сквозь чащу и бурелом. Девушка уже чуяла за спиной смрадное дыхание хищника, слышала скрежет мерзкой чешуи о стволы деревьев.

Она бежала, не разбирая дороги, то увязая в глубоком снегу, то проваливаясь в темные ямы и овраги. Колючие сучья обдирали ей в кровь лицо, словно чьи-то злые руки цеплялись за волосы и одежду. Снег казался липким, как трясина, сердце от ужаса и быстрого бега рвалось из груди.

Но все ее усилия были тщетны — зверь шел по пятам, ни на шаг не отставая. Он настиг Эвелину на краю оврага, слишком широкого, чтобы его можно было одолеть прыжком, слишком глубокого, чтобы остаться в живых, спрыгнув вниз.

Она остановилась у кромки обрыва, едва не сорвавшись в пропасть. Остановился и зверь, видя, что добыче некуда бежать. Глаза его налились рубиновым огнем, из пасти донеслось рычание, похожее на злорадный смех.

Когтистые лапы рыли снег в предвкушении пира, длинный хвост, усаженный, словно крепостная стена, зубцами, раскачивался из стороны в сторону, круша позади зверя кустарник.

Ужас ледяным обручем сдавил сердце девушки, она замерла в ожидании смерти.

Дмитрий возник перед ней, точно из-под земли, заступив чудищу дорогу. В руках он сжимал охотничью рогатину, обращенную к зверю широким треугольным рожном.

Но зверь не привык отступать перед острой сталью. Злобно рыча, он сжался в тугой ком, ощетиненный гребнями и аспидно-черной чешуей.

Разверзлась хищная пасть, полная зубов-кинжалов, пронзительный, леденящий душу вопль взвился над лесом.

Такой жуткий, что даже вьюга стихла, ужаснувшись его звучания, и в разрывы облаков выглянули звезды, холодные и колкие, как острия гвоздей.

В тот же миг тело хищника распрямилось гигантской пружиной, и он метнулся к застывшим на краю обрыва фигуркам.

Дмитрий не отступил ни на шаг, принимая на рогатину тяжкое тело зверя. С хрустом проламывая чешую, рожон вошел в плоть хищника, лязгнувшего зубами у самой его шеи. Не давая зверю опомниться, Бутурлин поднял его над собой и вместе с рогатиной швырнул в пропасть.

Тварь дико взвыла, ударившись об острые камни на дне ущелья, забилась в судорогах и вдруг вспыхнула, словно объятая Греческим Огнем.

Но свое черное дело она все же сделала. Застонав, Дмитрий опустился на снег, и Эвелина с ужасом увидела на его груди глубокие рваные борозды, оставленные когтями хищника.

Склонившись над возлюбленным, она сняла кушак, чтобы перевязать его раны, но тут на нее сзади упала черная тень. Обернувшись, княжна увидела Самборского Воеводу, перебрасывающего с руки на руку тяжелый боевой топор.

— Что, московит, пришло время умирать? — хитро подмигивая, обратился он к истекающему кровью Бутурлину. — Чай, больновато тебе нынче? Ничего! Я, по старой дружбе, одним махом избавлю тебя от страданий!

— Опомнитесь, дядя! — взмолилась Эвелина, с замиранием сердца глядя, как левая щека Кшиштофа покрывается уродливыми наплывами ожога, а затем шерстью и аспидной чешуей, — он же спас мне жизнь!

— Вот и ладно! — прорычала тварь, еще мгновение назад бывшая Воеводой. — Спас — значит, так тому и быть! Дальше поедем без него!..

Оборотень взметнул к небу секиру, гибельным полумесяцем сверкнувшую в свете звезд. Эвелина закричала от ужаса и… проснулась. Похоже, ее разбудил собственный крик. На дворе давно уже рассвело, и в мозаичные окна горницы, выходившие на внутренний двор замка, лился солнечный свет.