— Не его! — гневно сверкнул глазами Газда. — Уймись, Чуприна! Я сам поспешил ему на помощь, когда увидел, что в одиночку ему людей Волкича не одолеть. Ну а то, что я в плен попал, на то была божья воля.

Да москвич и в плену-то выгораживал меня, как мог, перед Воеводой, хотя его положение было не лучше моего. И когда Каштелян хотел предоставить ему горницу теплее да удобнее той, что мы в башне занимали, он сам от нее отказался, чтобы не разлучаться со мной!

— Добрый поступок! — кивнул головой старый Тур. — Ты мне все больше по сердцу, московит. Только вот война, в которую ты нас втянуть хочешь, — не наша война. И кровь свою мы не будем проливать за панов ни польских, ни московских, уж не обессудь…

…И вот еще что: сними-ка ты с нас присягу, что мы тебе принесли в прошлую нашу встречу. Мы ведь согласились присягнуть, чтобы тебе легче было провести нас через кордон. А раз это дело, тебе не под силу, то и в присяге нам проку нет!

— Вот-вот! — снова влез в разговор Чуприна. — Пользы нам с нее, как с козла молока! Так что, давай, снимай ее с нас, покуда мы сами с тебя голову не сняли!

— Что ж, вы люди вольные, и приказывать вам я не могу, — грустно усмехнулся Бутурлин, — от присяги я вас освобождаю. Об одном лишь хочу попросить: помогите мне найти Волкича, а там я уже решу, что мне делать дальше…

Уговаривая меня бежать из Самбора, ты обещал, Газда, что поможешь выследить душегуба. Я потому лишь решился на побег, что поверил тебе. Выходит, ты мне солгал, Петр?

На лицо казака набежала мрачная тень. Уговаривая Дмитрия бежать вместе с ним, он не особо задумывался о средствах. Главное было убедить приятеля в необходимости побега, а как, для него было не столь важно. Теперь ему предстояло держать ответ за свои слова, легкомысленно оброненные в Самборской темнице.

— Есть такой грех, — поднял на боярина хмурый взор Газда, — а что мне было делать? Сам знаешь, в Самборе я оставаться не мог — там меня ждала петля. Но и тебя не мог бросить. Узнав о моем побеге, старый хряк Воевода вздернул бы тебя на дыбу. Выбор у меня был невелик: отдать тебя ляхам на растерзание или обмануть. Из двух зол я выбрал меньшее зло…

— Меньшее?! — впервые за все время общения с казаком Дмитрий вышел из себя. — Да мне теперь до скончания века не оправдаться перед Воеводой! Он ведь как мыслит? Сбежал боярин из-под стражи — значит, повинен! Да если бы речь обо мне одном шла! Воевода готовит обвинение против Москвы, а отвести от нее удар может лишь признание Волкича в том, кто истинно наказал ему убить Корибута!

Ужели мыслите, что я об одном себе пекусь? Сколько веков литвины с московитами кровь друг другу пускали! Реки, наполняясь той кровью, из берегов выходили! И вот теперь, когда забрезжила надежда на крепкий мир, кто-то вновь хочет поссорить наши державы!

Ведаю, что не питаете вы любви к польской шляхте, да и московскую знать вам любить не за что. Но разве о них речь?

Война сметет тысячи христианских жизней, и большая часть погибших будет не панами и боярами, а простыми бедняками! Если вы, потерявшие на войне жен и детей, того уразуметь не сможете, то кто же тогда поймет?

Бутурлин умолк, яростно тряхнув русой головой, и в схроне воцарилась гнетущая тишина. Слышно было лишь, как потрескивают в костре сучья.

Устало склонив голову, Газда ворошил золу сломанной веткой и, казалось, чуть слышно напевал какую-то тягучую, грустную песню. Ему больно было сознавать, что, пытаясь уберечь друга от расправы, он навлек на него новые беды.

Да, теперь Дмитрию трудно будет доказать свою невиновность Воеводе. И со своим Князем ему будет нелегко говорить, если он доберется до Московии.

Едва ли Московский Владыка поверит, что Бутурлин бежал из Самбора по наущению какого-то беглого разбойника. Спасти боярина могло лишь одно — поимка убийцы Корибута, который бы выдал устроителей резни на заставе.

Газда хорошо разумел это. К тому же, московит был прав: начнись между Унией и Москвой война, сотни весей сгорят в огне пожарищ и тысячи невинных душ сложат головы во время осад, приступов и битв. Совесть Газды, всегда несговорчивая, вновь властно напомнила о себе.

— Ладно, брат москаль, — принял он, наконец, решение, — так и быть, выйду с тобой на ловлю Волка! Только обещать ничего не могу. Один бес знает, где сей зверь схоронился. Может статься, его уже след простыл…

— Может, и не простыл… — подал голос рассудительный Тур. — Пока вокруг леса рыщет Самборская стража, он будет тихо сидеть в своей берлоге. Если отыскать то место да нагрянуть нежданно, может, и удастся взять в полон зверя…

— Ты знаешь, где его искать? — с надеждой поднял на него глаза Дмитрий.

— Я — нет, — покачал седым чубом казак, — но есть люди, коим Старый Бор ведом лучше моего. Если кто и сможет выследить беглого татя, то лишь одни они. Не знаю, правда, согласятся ли сии люди тебе помочь, боярин, но попробую их уговорить. Поутру мы к ним поедем…

— Вы что же, братья, решили на поводу у москаля идти?! — взъярился вдруг Чуприна. — Или мало вам тех бед, что он уже на вас навлек?!

— На меня он пока не навлек никакой беды, — пожал плечами Тур, — да и на тебя тоже. Если затея ловить Волка тебе не по сердцу, оставайся здесь, сторожи схрон до нашего возвращения. Неволить тебя мы не будем!

— Да как же так! — вспыхнул оскорбленный в самых святых чувствах Чуприна. — Вы головой рисковать будете, а я в схроне отсиживаться?!

Да пусть меня черти железными кольями побьют и шкуру с живого снимут, если я вас наедине с сим московским змеем оставлю! Ему ведь только того и нужно, чтобы вы без присмотра остались и некому было вас от опасности уберечь! Но я, назло ему, пойду с вами, побратимы, и не дам завести вас в западню!

— Слышишь, москаль? Я буду приглядывать за тобой, и если что не так!.. — Чуприна вскочил с места и, грозно сверкая глазами, обнажил до половины свою саблю.

В иное время за такие речи Дмитрий бы посек оскорбителя в капусту, но сейчас, когда его занимали более важные вещи, чем собственная честь, пропустил слова Чуприны мимо ушей. Постояв немного с полуобнаженной саблей, Чуприна понял, что выглядит глупо, и, нехотя вогнав клинок в ножны, опустился на свое место у костра.

— Все, угомонись! — устало махнул рукой Газда. — Не сердись на него, Дмитрий. Чуприна порой такое творит, что ни в какие ворота не входит, но казак он добрый, и в бою — верный товарищ.

А что ты ему не по нраву, так на то есть причина: он всех господ не любит, откуда бы родом они ни были. До того, как в казаки податься, он был холопом у одного заможного пана. Много добра от господ повидал — места живого на спине не осталось!

Чуприна возмущенно фыркнул, но промолчал. Ему явно не хотелось вспоминать былое.

— Ладно, брат москаль, нам еще перед завтрашними трудами отоспаться нужно, — зевнул Газда, слегка успокоивший совесть обещанием помочь Бутурлину с поимкой беглого душегуба, — прикорни чуток, пока я за костром пригляжу, а после ты сменишь меня!

Дмитрий не стал противиться. Ему нестерпимо хотелось спать. Он завернулся в старую кошму, и, привалившись к глинистой стене, смежил веки.

Сон обрушился на него, как снежная лавина, и в этом сне он блуждал по зимнему лесу в поисках чего-то утерянного, без чего он не мыслил свою дальнейшую жизнь. Куда бы он ни шел, за ним повсюду следовал взгляд чьих-то больших глаз, полных надежды и тревоги. И лишь под утро Дмитрий понял, что это были глаза Эвелины.

Ярость рвалась из Флориана наружу. Еще бы! Сколько лет нежно обхаживать девушку, утешать в часы душевной скорби и боли, терпеливо ожидая, когда в ее душе проснется ответное чувство, и все лишь для того, чтобы ее любовь досталась другому!

Едва увидев Бутурлина, Флориан ощутил к нему странную неприязнь, которая усилилась еще больше, когда он понял, какими глазами смотрит на московита юная княжна.

В ее взоре было нечто большее, чем благодарность за спасение. В нем теплился огонек той страсти, которую он сам столько лет тщетно пытался разжечь в сердце Эвелины, и это вызвало в душе молодого шляхтича бурю страданий.