— Почему? Да потому, что она влюбилась в человека, не способного сделать ее счастливой! И дело не в том, что ты — не Князь, и даже не в том, что другой веры. Но в глазах Эвы ты ее спаситель, герой…

…Скажи, каково ей будет, когда правда выплывет наружу, и Эва узнает, что ты — не тот благородный рыцарь, коим она тебя мнит? Когда твою вину докажут и тебя казнят, что станется с ее душой, сердцем? Да оно просто разорвется от тоски и боли!

Она, как и ее покойная мать, из породы однолюбов и едва ли сможет найти счастье с другим мужем. Все, что ей останется после твоей смерти, — это идти в монастырь…

Вот и думай, боярин, на какую будущность ты ее обрекаешь!

Кшиштоф тряхнул головой, словно отгоняя от себя назойливую муху. В горнице повисла напряженная тишина.

…- Я люблю ее, как дочь, и не могу смотреть на ее страдания, — произнес он, помолчав какое-то время, — день твоей смерти станет днем ее конца. А твоя вина будет доказана, даже не сомневайся в том!

— И что ты предлагаешь мне делать? — подался вперед Бутурлин.

— То, что я предложу, тебе может показаться дивным, — хриплым, плохо повинующимся голосом продолжил Самборский Владыка. — Я знаю, что совершаю тяжкий грех перед Богом, перед Королем и перед памятью Жигмонта…

…Сей же ночью ты покинешь Самбор. Я помогу тебе уйти из замка по подземному ходу. Скроешься в каких-нибудь дальних землях и, быть может, сохранишь свою жизнь…

— Вот это да! — прервал его изумленным возгласом Газда. — Воистину удивил, пан Воевода!..

— Молчи и слушай! — зашипел на него Кшиштоф. — Тебя, степняк, это тоже касается. Раз уж ты защищал жизнь Эвы, я и тебя пощажу. Ты уйдешь на волю вместе с московитом!

— Скажи, тебе все это зачем? — спросил его Дмитрий, насилу придя в себя от столь нежданного предложения.

— Как зачем? — поднял вверх седые брови поляк. — Я ведь тебе только что все растолковал! Твоя гибель убьет Эву, а так у нее останется вера, что ты где-то жив. От сей мысли ей будет легче на душе. И как знать, может, она когда-нибудь и совладает со своей страстью…

— Не слушай его, брат, — холодно усмехнулся Газда, — я уразумел, чего хочет пан Воевода. Ему нужно любой ценой доказать своему Королю, а заодно и княжне, что ты замешан в убийстве Корибута.

Видно, ему недостает улик, чтобы обвинить тебя, так он ждет твоей помощи. Поверишь Воеводе, убежишь из замка, он и скажет, что ты — скрытый враг. Невиновный не станет бегать от суда — так ведь, пан Кшиштоф?

Да и едва ли нам дадут уйти на волю. Знаешь, как кошка отпускает из когтей мышь, чтобы вновь схватить ее? То же будет и с нами. Скорее всего, мы погибнем во время побега, а мертвый, Дмитрий, ты уже не докажешь свою невиновность!

— Собачья кровь! — взревел Воевода, в ярости хватаясь за саблю. — Как ты смеешь, чертово отродье, обвинять меня в коварстве!!!

Если бы он успел выхватить оружие из ножен, последствия для Газды могли быть, самыми плачевными. Но казак, метнувшись навстречу щляхтичу с ловкостью рыси, здоровой рукой перехватил его кисть, не дав обнажить клинок.

Первым желанием Кшиштофа было кликнуть своих солдат и устроить Газде, а заодно и московиту, кровавую баню. Но шляхетская гордость помешала ему прибегнуть к помощи жолнежей, и он попытался одолеть казака собственными силами.

Превозмогая усилия Газды, рыцарь умудрился вытащить клинок из ножен. на ширину ладони, но тут в схватку вмешался Бутурлин. Втиснувшись между противниками, он изо всей силы толкнул их в разные стороны.

Этот воинский прием не раз приносил боярину победу на Москве во время кулачных боев. Не подвел он его и на сей раз. От неожиданного толчка драчуны разлетелись в стороны.

Газду отбросило к стене, более массивный Воевода попятился назад и, споткнувшись о лавку, рухнул на спину. За миг до этого он успел обнажить саблю, но, падая, ударился запястьем о край скамьи и выронил оружие.

Воспользовавшись его заминкой, Газда попытался дотянуться до сабли, но Дмитрий опередил друга, отбросив ее ногой вглубь светелки.

— Зачем, брат? — изумленно прошептал казак.

— Затем, что здесь не прольется ничья кровь! — грозно сверкнул глазами Бутурлин.

— Поднимайся, пан Воевода, негоже наместнику Самбора лежать, долу! — протянул он руку Кшиштофу.

Старый шляхтич отверг его помощь и, возмущенно сопя, сам встал на ноги. Лицо его было покрыто багровыми пятнами, веко на глазу часто подергивалось.

— Извини, Воевода, но я не могу принять твое предложение, — без тени гнева в голосе произнес Бутурлин. — Не знаю, хочешь ли ты меня выставить татем перед Королем или искренне желаешь спасти, но я не стану убегать и прятаться.

Ты уверил себя в том, что я враг, а враг, по твоему разумению, должен искать способ избежать кары. Но моей вины нет ни в смерти Корибута, ни в побеге Волкича, посему я смело предстану перед Владыками. Верю, Господь не даст свершиться неправому суду и поможет найти истинных убийц Князя!

Что до княжны Эвы, то едва ли я буду достоин ее любви, если трусливо сбегу от суда. Не знаю, пан Воевода, как тебя убедить в моей невиновности, но мне очень хочется, чтобы ты мне верил!..

Дмитрий поднял с пола саблю и, держа за клинок, протянул ее Самборскому Владыке. Это было довольно рискованно с его стороны, но Кшиштоф уже совладал со своим гневом.

— Поступай, как знаешь, — проворчал он, вогнав оружие в ножны, — твоя доля меня мало заботит, я беспокоюсь об Эве!

— Я благодарен тебе за твою заботу, — в знак почтения склонил пред ним голову Бутурлин.

Сердито фыркнув, Воевода скрылся за дверью. Беседа была окончена.

Извилистая речушка с названием Безыменная надвое рассекала пустошь, служившую границей между землями Московии и Литвы.

Безыменную питали водами горячие ключи, и посему она редко замерзала даже зимой. Лишь в самые суровые морозы ее стягивало предательски хрупким льдом, опасным для проезжающих.

Зная коварный нрав речушки, безвестные зодчие выстроили мост, надежно связавший ее топкие, глинистые берега. Уже три века служил он королевским посланникам, воинам и купцам, уже и не представлявшим Безыменную без каменной переправы.

Сегодня мост должен был стать местом встречи Владык, чьи души потрясла гибель Князя Корибута. Солнце едва успело взойти над верхушками Старого Бора, к берегам речки стали стекаться вооруженные отряды.

Первыми с запада подошли конные рыцари под стягами Польши и Литвы, затем с востока показалась другая рать, чьи знамена и снаряжение выдавали в ней московитов.

Кутаясь в меховой плащ, Ян Альбрехт издали следил за приближением московского отряда. Москвичей было не больше сотни, но все они были хорошо вооружены и наверняка обучены воевать по-татарски.

Об этом свидетельствовали их восточные доспехи, короткие стремена и вычурно изогнутые луки в привешенных к седлам саадаках.

Глядя на них, Король невольно вспомнил картины последней войны Унии с Москвой. Польские рыцари носились по полю боя на бронированных жеребцах, пытаясь достать копьями юрких московских конников, те же увертывались от их атак, осыпая поляков градом стрел.

Та битва закончилась вничью: полякам не удавалось настичь московитов, а тем — пробить стрелами польскую броню. Но Ян Альбрехт знал, что новые наконечники русских стрел уже пробивают латы, а вот догнать московитов на резвых татарских скакунах рыцарям по-прежнему не под силу.

«Нам бы учиться у них, а не воевать с ними, — с горечью подумал Король, — глядишь, и овладели бы искусством отражать турецкие набеги!»

Со своего берега Московский Князь тоже видел отряд своего порубежника. Короля окружал цвет польского рыцарства, прославленные воины в сверкающих доспехах. Вид у них был настолько внушительный, что Князю невольно подумалось о том, сколь великой опасности он себя подвергает.

Ему хорошо была известна чудовищная сила, с коей обрушивались на врага польские латники. Если Ян Альбрехт не поверит в искренность Ивана, едва ли что-нибудь помешает конным рыцарям втоптать в землю и самого Князя, и его отряд.