Командору оставалось одно — бежать. Но куда? Дания, пребываюшая в дружбе с Польской Короной, едва ли согласится предоставить ему убежище. Ландмайстер Ливонии Плеттенберг, лояльный к главам тевтонского Капитула, тоже не станет укрывать беглеца и наверняка отошлет его под стражей в Кенигсберг.

Единственной страной, способной дать ему пристанище, была Швеция. Лишь она могла уберечь фон Велля от гнева врагов и соратников… Он сглотнул невидимый ком, словно почуяв затягивающуюся на шее петлю.

«Нет! — тряхнул головой рыцарь, отгоняя наваждение. — Еще рано петь по себе панихиду! Может статься, Волкич не успел продать меня Воеводе. По крайней мере, сейчас бы это ничего ему не дало.

За все, содеянное им, его все равно ждет смертная казнь, и признание в службе Ордену не облегчит его участи. Однако, если тать проговорится о наших делах, Орден пальцем не пошевельнет, чтобы вызволить его из темницы. Если же он будет хранить молчание, тогда…»

Руперт оборвал эту мысль на середине, поскольку осознал ее абсурдность. Орден не стал бы тратить силы на спасение Волкича, даже оставайся он под пытками нем, как рыба. Скорее, орденская разведка нашла бы способ зарезать или отравить опасного свидетеля в остроге.

Но было бы хорошо, чтобы Волкич думал, будто Тевтонское Братство хочет вызволить его из плена. Тогда он не станет сходу выдавать заказчиков резни на заставе, а фон Велль, подобравшись к разбойнику ближе, заставит его умолкнуть навсегда. Нужно уверить Волкича, что ему помогут бежать. Но как это сделать — Руперт пока не знал.

Ах, как хотелось ему натянуть тетиву арбалета и всадить стрелу в спину удаляющегося татя! Но этим выстрелом рыцарь выдал бы себя, а уйти по снежной целине от погони, в которую пустились бы люди Воеводы, ему не представлялось возможным…

«Пречистая Дева, заступница и покровительница Тевтонского братства, посвятившего тебе свои мечи! — обратился к святой патронессе Ордена Командор. — Помоги мне свершить задуманное мною, не дай погибнуть делу Ордена, носящего твое имя!»

Небеса безмолствовали, лишь ветер уныло выл над заснеженной равниной. Руперт вдруг почувствовал себя всеми преданным и одиноким. Самборский отряд удалялся, и с каждой минутой все больше угасала надежда фон Велля на спасение его миссии.

Рыцарь был искренне изумлен, когда, услыхав пение горна, Самборская полусотня встала и сгрудилась вокруг своего предводителя. Руперт не сразу понял причины их остановки.

Подзорная труба позволяла ему видеть издали Воеводу и московита, но не давала возможности слышать их разговор. Однако, когда Владыка Самбора махнул рукой в сторону запада, тевтонец уразумел, что заставило его остановить отряд.

С моря надвигался шторм, о чем свидетельствовал студеный, усиливающийся с каждой минутой ветер. Воевода, видимо, решил отыскать укрытие, где бы его воинство могло переждать грядущую бурю.

Поблизости было лишь одно такое убежище, и, вспомнив о нем, Руперт воспрянул духом. Его молитвы не остались без ответа, и фон Велль убедился в этом, глядя, как отряд Воеводы разворачивается в сторону ливонской границы.

Пречистая Дева подарила ему шанс спасти дело Ордена, и Руперт не мог им пренебречь. Он мысленно восславил небесную покровительницу, кликнул кнехтов и, вскочив на коня, ринулся вслед за удаляющейся Самборской дружиной.

Опасная игра, затеянная Командором, приближалась к развязке, и он хотел доиграть ее до конца.

— Эй, хозяин, принеси еще браги! — крикнул Самборский Воевода, опрокинув в себя кухоль пенного, бурого питья. — Мы так промерзли в дороге, что никакому огню не отогреть нашу бренную плоть!

Рыцарь явно преувеличивал. В просторной избе постоялого двора было жарко, как в натопленной бане, и чтобы согреться в ней, брага была не нужна вовсе.

Но Владыке Самбора хотелось расслабиться. Исчезновение Волкича и побег из крепости Бутурлина доставили ему немало хлопот, и теперь, когда все благополучно разрешилось, он почувствовал облегчение, будто с его шеи сняли мельничный жернов.

Однако, Воеводе этого было мало. Ему хотелось обильно есть, пить, шумно веселиться. Но, хотя утроба Кшиштофа приняла уже три ковша веселящего зелья, радость к нему почему-то не приходила.

— Послушай, боярин, — обратился он к сидящему напротив Бутурлину, — как ты смотришь на то, чтобы испить нечто более крепкое, чем эта бурая гадость? Я почти уверен, в подвале у хромого скряги есть доброе франконское вино!

— Может быть, и есть, — пожал плечами Дмитрий, — только с меня, пожалуй, на сегодня хватит. Ты пей, Воевода, если есть желание, а я воздержусь.

— Отказываешься от выпивки? — всплеснул руками Кшиштоф, — Матерь Божья, что же это творится! Русич не жаждет вина! Или я сплю, или Конец Света близок. Ксендзы сказывают, будто перед погибелью мира должны свершаться подобные чудеса!

— Конец Света здесь ни при чем. Просто завтра у меня будет трудный день, и мне бы не хотелось встречать его с похмелья.

— Что ж, твоя воля, — нехотя согласился Воевода, — тебе ведь нужно держать ответ перед Владыками! А я, пожалуй, позволю себе еще немного повеселиться. Честно говоря, не возьму в толк, отчего ты такой хмурый. Все недоброе для тебя, уже позади.

— Позади, говоришь? — задумчиво переспросил Дмитрий, — а по мне, все только начинается…

— Верно люди говорят: «хочешь испортить настроение, сядь за стол с московитом!» — проворчал Воевода, вгрызаясь зубами в жареную баранью ногу. — Ладно, боярин, говори все, что хочешь. На меня тебе тоску не нагнать!

— Кстати, хозяин, где моя брага?

— Уже несут, вельможный пан, — с почтительным поклоном ответил владелец постоялого двора, долговязый хромой мужик с усохшей левой рукой, — сейчас мой сын подаст вам ее.

На пороге избы, и впрямь, появился молодой парень с полным жбаном в руках. Осторожно поставив его на стол, юноша поклонился Воеводе и отступил к дверям, ожидая новых распоряжений.

— Красивый у тебя сын, Харальд, — заметил Кшиштоф, разглядывая статного молодца, унаследовавшего от отца крепкое телосложение, но тонкими чертами лица явно удавшегося в мать, — жаль только, что немой. У него это от рождения?

— Нет, вельможный пан. Он онемел десяти лет от роду, когда разбойники у него на глазах убили его мать…

— Разбойники, стало быть… — понимающе кивнул Воевода. — Что ж, это бывает. Только вот сдается мне, Харальд, что ты и сам по молодости не брезговал разбоем. Посуди сам: человек ты тихий, на солдата бывшего не похож, а лицо у тебя в рубцах, как у заправского вояки. Мирно торгуя, таких украшений не добудешь!

— Что вы, вельможный пан, — потупил взор Харальд, — какой из меня разбойник, хромой да однорукий?

— Ладно, не прибедняйся! — махнул рукой Воевода. — Хромым ты был не всегда. Видать, повстречался тебе на большой дороге некто ловчее тебя, пригрел по головушке кистенем, ты и охромел!

Пировавшие за столом Воеводы жолнежи покатились со смеху.

В глазах Харальда сверкнули гневные искры, но тут же угасли, встретившись с холодным, испытующим взглядом Воеводы.

— Мореходом я был, купцом, — пояснил Харальд, стараясь не выдавать голосом обиды, — набирал товары в портах Ганзы и шел морем к себе в Копенгаген. Однажды на корабль напали Готландские пираты. Тогда-то меня и угостили по затылку железной звездой…

…Корабль разграбили и пустили на дно, жену, сопровождавшую меня в том плавании, убили. Нас с сыном пираты взяли в плен. Целый год мы томились в неволе на Готланде, покуда флот Ганзы в союзе с ливонцами не сжег дотла сие разбойничье гнездо.

Нам посчастливилось вернуться домой, но корабля у меня больше не было, да и ходить по качающейся палубе мне с той поры нелегко. Поневоле пришлось заняться другим делом…

— Что ж, в это я могу поверить! — утер брагу с усов Воевода. — А каким ветром тебя к нам, в Польшу, занесло?

— Многие купцы да мореходы из Дании в Польшу перебираются. Поляки — добрые воины, но в морском деле смыслят мало, и толковых ремесленников среди них немного. Король Ян Альбрехт, продли Господь его лета, сам открыл двери для иноземцев, обученных ремеслам да искусствам…