И все же какая еще война потребовала уложить в спячку миллиарды людей? И почему отряд присматривающих, эти четыреста тысяч бодрствующих, настолько малочислен? Ясно, что вышки во многом автоматизированы, но тем не менее его все же потребовалось разбудить только потому, что в Патагонском секторе кто-то умер. В таком случае почему бы сразу не разбудить больше людей, чтобы система имела резерв на случай потерь?

Когда вертолет благополучно опустился на площадку, Клаузен и Да Силва велели ему следовать за ними в недра другой вышки. Она почти не отличалась от той, где разбудили Гонта, только здесь практически не было людей, а вместо них повсюду сновали ремонтные роботы. Гонт сразу понял: эти примитивные машины лишь немного умнее автоматических мойщиков окон. Неужели того стоили годы жизни, которые он отдал мечте об искусственном интеллекте?

– Нам надо кое-что выяснить раз и навсегда, – заявил Гонт, когда они уже шагали среди гудящих механизмов внутри платформы. – Я никакой войны не начинал. Вы не на того пальцем указываете.

– Думаешь, мы перепутали твое досье? – вопросила Клаузен. – А откуда тогда мы узнали, что ты работал над мыслящими машинами?

– Значит, вы зашли не с того конца. Я не имею никакого отношения к войнам или военным.

– Мы знаем, чем ты занимался. Ты потратил много лет на создание настоящего искусственного интеллекта, способного выдержать тест Тьюринга. Мыслящей и разумной машины.

– Да, только этот путь оказался тупиковым.

– Но все же он привел к некоторым полезным побочным результатам, разве не так? – продолжила Клаузен. – Ты решил сложную проблему языка. Твои системы не просто распознавали речь, а могли понимать ее на уровне, недостижимом для любой компьютерной системы. Метафоры, сравнения, сарказм, умолчание, даже подтекст. Конечно, результат имел разнообразные сферы применения в гражданской жизни, но свои миллиарды ты заработал не на них. – Женщина бросила на него резкий взгляд.

– Я создал продукт. Я просто сделал его доступным для любого, кому он был по карману.

– Разумеется. К сожалению, твоя система оказалась идеальным инструментом для массовой слежки и ею воспользовалось каждое деспотическое правительство, оставшееся на планете. Любому тоталитарному государству просто не терпелось его заполучить. И ты совершенно не испытывал угрызений совести, продавая его, не так ли?

Из подсознания Гонта всплыл давний и хорошо отрепетированный аргумент:

– Никакой инструмент связи никогда не был мечом лишь с одним лезвием.

– И это тебя оправдывает, да? – спросила Клаузен.

Да Силва во время их разговора молчал, пока они шли по коридорам и спускались по лестницам.

– Я не прошу меня оправдывать. Но если ты думаешь, будто я начинал войны, что я несу какую-то ответственность за это… – он обвел рукой вокруг, – это убожество, то ты сильно ошибаешься.

– Ну, может, ты не один за это ответствен, – признала Клаузен. – Однако причастен несомненно. Ты и любой из тех, кто лелеял мечту об искусственном интеллекте. Подталкивал мир к краю пропасти, не думая о последствиях. Вы и понятия не имели, какого джинна выпускаете на волю.

– Повторяю: никого мы не выпустили. У нас ничего не получилось.

Они шли через подвесной мостик, переброшенный над каким-то огромным пустым пространством внутри вышки.

– Посмотри вниз, – предложил Да Силва.

Гонту не хотелось этого делать – он никогда не дружил с высотой, и даже дренажные отверстия в мостике нервировали его, потому что казались слишком большими. Но все же он заставил себя посмотреть вниз. Четыре стены кубической камеры оказались полками, заставленными белыми ящиками размером с гроб, по тридцать рядов в высоту. Их опутывала сложная мешанина трубопроводов и не менее сложная паутина мостиков, лесенок и сервисных дорожек. Гонт увидел, как робот, жужжа моторчиками, подкатил к одному из ящиков, извлек из его торца какой-то модуль, потом двинулся дальше, к соседнему гробу.

– На случай если ты подумал, что мы пудрим тебе мозги, – все это настоящее, – сообщила Клаузен.

Анабиозные камеры для первоначальных избранных были совершенно иными. Подобно египетскому фараону, похороненному вместе с мирскими пожитками, Гонту потребовался целый склеп, набитый шкафами с самым современным оборудованием для криоконсервации и мониторинга. Согласно его контракту с фирмой, он круглосуточно находился под наблюдением нескольких живых врачей. Одно только размещение тысячи избранных требовало здания размером с большой курортный отель, примерно с такими же требованиями по энергоснабжению. По контрасту здесь Гонт увидел анабиоз в максимально эффективном промышленном масштабе. Люди в ящиках, складированные как некие изделия массового производства и обслуживаемые абсолютным минимумом живых наблюдателей. В данной камере он видел лишь около тысячи спящих, но с этого момента у Гонта не осталось никаких сомнений: подобная технология позволяет при необходимости погрузить в спячку миллиарды.

Для этого требовалось лишь достаточное количество подобных помещений, роботов и платформ. При условии, что энергии хватает, а у людей на планете нет необходимости заниматься чем-то еще, все это реально выполнимо.

Здесь никто не выращивал урожаи и не распределял пищу. Но это не имело значения, ведь почти не осталось бодрствующих, которых надо кормить. Никто не руководил сложной и переменчивой паутиной глобальной финансовой системы. Но и это не имело значения: не осталось чего-либо напоминающего экономику. Отпала необходимость в транспортной инфраструктуре, потому что никто не путешествовал. Не было нужды в связи: никого не интересовала обстановка за пределами сектора. Не было нужды ни в чем, кроме абсолютно необходимого для выживания. Воздух для дыхания. Пайки и лекарства менее чем для полумиллиона человек. Немного нефти, последние оставшиеся струйки, чтобы поднимать в воздух вертолеты.

– Идет война, – сказал Да Силва. – И началась она, в той или иной форме, еще до того, как тебя заморозили. Но это не та война, о которой ты, наверное, подумал.

– И как в нее вписываются все эти спящие люди?

– А у них нет выбора, – отрезала Клаузен. – Они должны спать. Если они не будут спать, мы все умрем.

– Мы?..

– Ты, я. Мы все, – подтвердил Да Силва. – Человечество.

Они забрали Неро и труп из лазарета, расположенного несколькими этажами ниже морозильной камеры. Труп был уже упакован – обернутая в серебристый пластик мумия на больничной каталке. Неро оказался не мужчиной, как предполагал Гонт, а высокой и гибкой женщиной с открытым и дружелюбным лицом и копной рыжих кудряшек.

– Ты ведь новичок, верно? – спросила она, салютуя кофейной кружкой.

– Наверное, – неуверенно отозвался Гонт.

– К этому надо привыкнуть, уж я‑то знаю. Я только через полгода сообразила: это не худшее, что могло со мной случиться. Но и ты со временем втянешься. – Одна рука Неро была забинтована и облачена в белую перчатку, пришпиленную к одежде английской булавкой. – От души советую: не возвращайся в ящик. – Тут она взглянула на Клаузен. – Вы ведь даете ему такой шанс?

– Конечно. Таковы условия сделки.

– Знаешь, мне иногда кажется, что сделка все только осложняет, – сказала Неро. – Не проще ли просто указывать им, что надо делать, и к черту сантименты?

– Ты бы сама не очень обрадовалась, не предоставь мы тебе выбора, – заметил Да Силва. Он уже снимал куртку, готовясь остаться.

– Да, но что я тогда знала? Сейчас мне эти прошедшие шесть месяцев кажутся половиной жизни.

– Когда тебя заморозили? – спросил Гонт.

– В две тысячи девяносто втором. Я одна из первых ста миллионов.

– Гонт тебя опередил, – сообщила Клаузен. – Он был одним из избранных. Те самые избранные, первые двести тысяч.

– Ничего себе! Вот это рывочек на старте! – Неро прищурилась. – Значит, он не в курсе? Насколько мне помнится, тогда они еще не знали, во что вляпались.

– Большинство не знало, – согласилась Клаузен.