В «городе» под названием Филадельфия Накада нашла вполне приличную киностудию. Наверное, подумала она, здесь Нода и снимала те самые пропагандистские ролики, которые Накаде показывали в Да Витории, но, похоже, с тех пор студией никто не пользовался. Один за другим Накада ставила в проигрыватель цилиндрики, выбирая их наугад. Все записи были на антилианском, почти на всех – голос Дос-Орсос, но о чем речь Накада не понимала, только отдельные слова. В основном это были названия: Антилия, Андалусия, Эсприто-Санто, – и еще «епископы, мученики, бомба, Антихрист, Вавилон», которые повторялись часто, так что через некоторое время Накада стала их разбирать.
Под конец прогулки Накада каждый раз оказывалась на дорожке в той части парка, которую Дос-Орсос называла Эсмирной, и шла в комнату бывшей монахини.
– Вы же понимаете, что вы меня не вылечили, – сказала она как-то в разговоре с Дос-Орсос. – Понимаете, что нельзя вылечить от зависимости, просто отняв опиум. Он вызывает глубинные изменения в гипофизе и гипоталамусе.
– Неважно, вылечили или нет, – отозвалась Дос-Орсос. – Может быть, если бы вылечили, вы не оказались бы так здесь полезны.
Накада поняла, что эти слова Дос-Орсос обращены не столько к ней, сколько к Ноде, хотя не знала, о чем речь.
– Как епископы? – спросила Накада, бросив взгляд вниз, во двор.
Вместо ответа Дос-Орсос спросила:
– Вы когда-нибудь бывали в Кордове, доктор?
– Один раз, – сказала Накада.
– Ходили в Матаф-аль-Андалус – в Мадину-аз-Захра, роскошный дворец Абд-ар-Рахмана?
Накада покачала головой. Она приезжала в андалусскую столицу на каникулах в группе из десятка таких же, как она, константинопольских студентов. В ее воспоминаниях об этом прекраснейшем из городов западного мира остался, главным образом, арабский район с его питейными заведениями, танцевальными залами и курительными салонами, где они курили гашиш.
– Я жила в Кордове семь лет, пока не приняла постриг, – говорила Дос-Орсос. – В Иберии и в Италии живет много бедных антильцев. Вам это известно? Языки там легкие, различий мало, и для антильца их выучить ничего не стоит. Однажды в наш город приехала группа римских миссионеров. Они отобрали восемнадцать девочек, в том числе меня, и увезли нас в Компостелу. Несколько лет нас учили латыни и греческому, а потом у миссионеров закончились деньги. Я и еще три девочки сбежали назад в Кордову, потому что в Иберии, если у тебя нет семьи и денег, ничего больше не остается, кроме как отправиться в Кордову… А там мы попали к своднику. Своднику, да? Я правильно говорю?
Она сказала «προαγψγος»[85].
– Ματυλλος [86], – подсказала Накада.
– Ну да, – сказала Дос-Орсос. – В церковном греческом это слово нечасто, знаете ли, употребляется, хотя, возможно, следовало бы и почаще… Ладно. Тот наш сутенер был человек умный. Мы – я и мои три подруги – были еще слишком юны для работы. Зато умели писать и читать. Знали антильский и греческий. А у него уже были девочки нашего возраста, которые знали франкийский и арабский, и одна – даже китайский, только не спрашивайте, откуда она там взялась. Так что он отправил нас в Мадину-аз-Захру просить милостыню. Вы сейчас, наверное, спрашиваете себя: что тут такого умного?
Накаде это в голову не пришло, и потому она промолчала.
– А умного было вот что, – продолжала Дос-Орсос. – Он отправил нас туда не просто так. Сначала он нас переодел в скромные платья. Велел одной из своих девушек нас причесать, так что мы стали похожи на школьниц. Заказал у печатника бланки, где на пяти или шести языках значилось: «Благотворительная ассоциация. Заслуженный отдых для бедных и обездоленных», или что-то вроде того, официально и впечатляюще. И мы сразу же превратились из компании беглых нищенок в респектабельных сборщиц благотворительных пожертвований. За час мы собирали больше денег, чем любой из тамошних нищих за день, а каждый, кто вносил пожертвование, получал от нас выписанную под копирку квитанцию о сданных деньгах.
– А сутенер получал свою копию, – вставила Накада, – и точно знал, что вы ничего не припрятали.
– Всем хорошо, – сказала Дос-Орсос.
– А епископы? Пροαγψγоі[87]? – спросила Накада.
– «Не оскверняй дочери твоей, допуская ее до блуда, чтобы не блудодействовала земля и не наполнилась земля развратом»[88], – процитировала Дос-Орсос, а Накада решила, что это ее слова.
Позже она задумалась, что бывшая монахиня рассказала свою историю не для того, чтобы Накада прониклась к ней сочувствием, а для чего-то еще.
Я провела там не один день и даже не одну неделю. Все: Министерство, генерал Араки, Калифат, даже Дос-Орсос – хотели только одного. Даже, кажется, Нода скорей предпочла бы, чтобы Дос-Орсос оказалась не пророчицей, а мученицей. Но я была там не ради них. Не ради Ноды или Дос-Орсос, не ради политиков вместе с Араки, и уж конечно, я больше не могла врать себе, будто я там ради исполнения долга перед своим ведомством. Школа «Чистой земли» говорит, что если получить заступничество Будды Амитабхи, можно достичь спасения и за одну жизнь. Насчет того, каким образом этого добиться, мнения расходятся. Одни говорят, что если повторять его имя, в следующий раз родишься не в этом мире, а в «Чистой земле», откуда все попадают в Нирвану. Другие – что Нирвана и есть «Чистая земля». Единственное, что я знаю сама, это что в нашей жизни для Амитабхи нет места.
Из записной книжки лейтенанта медицинского корпуса Чие Накады
Она выглянула из окна на улицу – не из прежнего номера в недостроенной гостинице, а из квартирки, которую нашла себе сама в городе под названием Пергамо, в доме, построенном в псевдороманском стиле, – и увидела площадь, заполненную людьми, которые двигались в безмолвной процессии. Они были одеты в белые балахоны и высокие черные колпаки. В руках они несли огромные, едва ли не в человеческий рост, свечи. Все были босиком, и оттого шли бесшумно.
Примерно каждый десятый нес в руках колокольчик. Далее, за всеми этими людьми, плыли огромные золоченые паланкины, где в центре, в окружении свечей, располагались статуи: бородатого царя в пурпурных одеждах, сидевшего или стоявшего в полный рост, женщины в белом с младенцем на руках и еще одной, плачущей женщины в черном. Каждый паланкин был накрыт пологом с бахромой, с хрустальными подвесками и серебряными зеркальцами размером не больше монетки, в которых играли отсветы огня. Накада слышала их перезвон сквозь звяканье колокольчиков.
Она спустилась вниз и вышла на площадь. В темноте за шествием наблюдала толпа зевак. Время от времени кто-то из процессии что-то выкрикивал, и толпа отзывалась хором. Многие были одеты в форму, какой Накада раньше не видела: красный плащ с крестом в виде семиконечной звезды. Форма была потрепанной, но чистой. У многих на груди крепилась планка с именем.
Накада заметила такой же семиконечный крест на угловом выступе одного из зданий и поняла, что все эти люди, которых она принимала за бывших партизан или антильских аборигенов, были всего-навсего местными служащими и членами их семей.
И тут, после процессии и паланкинов, на площади появились механические фигуры.
Там были всадники, больше, чем в натуральную величину, подсвеченные изнутри электрическим светом, на лошадях, у которых при движении из сочленений вырывался пар. Там был тот самый дракон, рычавший на их санитарный катер, но теперь его обгоревшая голова снова была в полном порядке. Были чудовища со страшными головами и глазами по всему телу. На колесах передвигались макеты городов, храмов и замков, где светилось каждое окошко.
Города ехали в том же порядке, в каком их перечисляли Семенов и Дос-Орсос: Эфесо, Эсмирна, Пергамо, Тиатира, Сард, Филадельфия, Лаодекия. Накада считала.
