Вот увидел шлемоносца Всадник.

— Хадгар!.. — позвал. — Ты узнал меня, Ручей Фиорда?

Но даже не шевельнулся свей, стоял тенью, призраком стоял посреди поляны. Грозно поблескивали на его шлеме железные рожки, едва видны были широкие кольца кольчуги. И серый корзно — блёклым пятном; не дрогнет складка, не поползёт по травам вышитая серебром кайма. А под вырезом шлема не глаза — мрачный провал. Лицо же бледно и светла густая борода. Весь как из железа отлит, холоден, недвижим.

Тревожился конь, боялся непонятного воина. Неспокойно стоял, позвякивал уздой. Но подъехал ближе Всадник, сказал:

— Ты узнал меня, Хадгар? Ответь. Ты не видишь во мне свана! Так продлим, побратим, наш сговор.

Молчал шлемоносец. Посвежевший ветерок чуть шевельнул его волосы. И всё движение, и весь ответ.

— Или мёртв ты? — в страхе крикнул Всадник, коня поднял на дыбы и замахнулся мечом.

Но тут рванулись из-под корзно шлемоносца быстрые руки. Своим клинком, тяжким точным ударом раскрошили, будто льдинку, меч Всадника. А самого его, обезоруженного, сдёрнул свей с коня. И встал над ним, ногой на грудь наступил, придавил к земле.

Где-то в ветвях испуганно вскрикнула ночная птица. С верхушки сорвалась и растворилась во мгле, унося за собой не то плач, не то хохот.

Обнажил голову шлемоносец, не прятал больше лица.

— Тать? — узнал сразу поверженный Всадник. — Ты? А Хадгар?

Пытался подняться, но сильнее надавил на него Тать.

— Лежи! Там, на пиру с Бьёрном, понял я, кто есть Всадник. И подманил тебя, сказав, что разыщу Хадгара, что узнаю от безумного имя мудреца. Я не ошибся. Ты пришёл убить свея, чтобы скрыть себя, ты поднял меч левой рукой. Я ждал этого удара... Так продли сговор с побратимом. Послушаю, как будешь изворачиваться.

Не стал изворачиваться, над этими словами посмеялся Добуж. Зло, напряжённо. Не порывался подняться, руки широко по траве раскинул:

— Хватит, Тать-смердушко! Хватит! Устал я скрываться, устал тихо ненавидеть, устал умы ваши своей сетью оплетать. Чернь-голь! Убьёшь теперь?..

— Говори.

— Скажу! Слаб ты, Тать, хоть и телом велик. И это потому, что за спиной у тебя нет славных имён, на которые можно обернуться, среди которых можно черпнуть гордости крови, достоинства, упорства. Ты — со стороны! Келагастова блажь — не более.

Помолчал княжич. С ненавистью смотрел на стоящего над ним Татя. Дальше заговорил:

— Келагастова насмешка над всеми нами! И сын его был насмешкой. Никто не верил, что старик окажется ещё способным сына родить. Так и говорили тогда: «Не иначе как валькирия наворожила, одарила Келагаста плотской силой. Или от кого другого зачала, жалеючи старика-рикса!..» И мне Келагастово семя поперёк всех замыслов встало, как ранее Любомир стоял. Но Бож был мал. Его всегда можно было подморозить или удавить на шнурке. Рикс же возвысил тебя. Бьёрн прав: не случай, сам Келагаст избрал опеку для сына. Я знаю Келагаста! С того и началось... Тать ещё не смотрел, а я уже видел. Ты ещё не думал, а я уже знал, о чём думать будешь и что решишь. Я знал наперёд! Как же мне было не посмеяться над тобой? Но Тать с самого начала мне мешал — с того кольца на ладони. Он жил, он властвовал, а я лишь смеялся над ним втайне...

Сказал Тать:

— Теперь я и другое понял. И это страшно! Ты Любомира убил.

И над этими словами посмеялся Добуж-княжич:

— Что же здесь страшного?.. Я его надвое хмельного рассёк! Каждую часть ещё на десять поделил. Я мякоть ободрал с костей Любомира. Так вернее! Если одни кости найдут, свалят на Огнянина. Так и вышло. Ещё на Веригу указывали. А я смеялся! Даже тогда, когда камнями дробил кости Любомира. Я хотел стать риксом, ибо достоин...

— Что ж ты меня не подстерёг за столько лёг? Напротив, меня отстаивая, искалечил руку. За презренного смерда!

— Ждал я, что крепко встанет Тать. И я с ним! А там и подстеречь не долго. Да скоро понял, что только при тебе я и силён. Не будь тебя — и мне не стоять, сшибут с ног, всей стаей навалятся, вырвут хлебец, расплещут водицу. Я знаю вельможных! Только силу и уважают... А как понял, что предстоит мне всю жизнь в княжичах ходить, тогда-то и смеялся громче всего. Ты же верил. Ты всегда легко верил людям. При тебе кольцо-судилище паутиной оплелось. А верить никому нельзя, все лгут, всем нужна власть. Мне Хадгар за Дейну землю давал и дружину. Я хотел уйти в Ландию. Не став риксом, стать хотя бы конунгом свейских соколов. Но поспешил Хадгар увидеть во мне духа-двойника, поторопился несчастный с безумием.

Сказал Тать:

— Что ж не смеёшься ты? Что же не просишь милости? Ведь ты — зло! А зло живуче. Оно цепляется за жизнь, даже если сознает, что эта жизнь прожита напрасно.

— Ты смешон, Тать! Сын Межамира помнит, кто стоит за ним.

— Мне не жаль тебя, Добуж! И ещё я не хочу, чтобы твой позор очернил славное имя Межамира-рикса, на которого ты оглядывался всю жизнь. Поэтому никто не узнает, что стало с тобой. И забудутся пересуды про Всадника.

Так сказал Тать и ударил мечом.

В последний миг рванулся Добуж, сжал зубы, чтоб не унизиться в крике, угрём в траве извернулся, под удар не голову, грудь подставил. И острый клинок, разрубивший надвое его сердце, крепко обхватил руками, кровавя пальцы. Обмякло тело, грузно отвалилось на траву. И потемнела от крови трава вокруг княжича.

Громко расхохоталась ночная птица.

Недалеко от Мохони-града Каповая Горка стоит. Но не среди болот, а в стороне, среди высокого леса. Рядом — две зелёные долины, на которых трава к осени по грудь вырастает. По обеим долинам текут ручьи. Даже в самое жаркое лето те ручьи не пересыхают. Славное место! Плодородная земля. Что ни посеешь — обильно взойдёт. Горстью семени здесь поле засеется. Доброе слово скажешь — прорастёт добродетелями. А коли песок посеешь — камнями прорастёт...

Вокруг Горки и в основании её стоит берёзовая роща. Светла, чиста. Не просты здесь берёзы. Это давно замечено: очень высоки, стройны. Кора тонка-бела, даже с чуть приметной розовостью. Свято место! Здесь тихо говоришь, а громко слышно. Здесь всякий, хоть немного побыв, много чище становится. Так было всегда и проверено не однажды.

Ближе к вершине Горки — заросли шиповника. Живая колючая стена. Сквозь неё не прорубишься, если с узенькой тропки свернёшь. А тропа та, единственная, всегда чисто выметена. Только по ней и можно подняться к Капову. Мал градец, но неприступен. Умело сработан ведунами и смердами.

Ворота Капова-градца узки и низки. Им порогом служат большие, вросшие в землю камни. Раньше возле этих камней грелись серые ящерицы; а змей, говорят, здесь не было никогда — ни ползучих, ни летучих, ни подземельных, ни подколодных, ни домовых, ни прочих других. Змеи вездесущие оползают стороной вершину Горки, это многие видели... Камни — лучший страж Градца. Здесь всемудрый Вещий в думах высоких многие таинства постиг и прозрел истины, о коих не подозревал прежде, отсюда он заглянул в грядущее — душу жалея и сердце скрепя, лелея душу и сердце радуя, утешаясь и мучаясь, перед знанием преклоняясь и знанием терзаясь, взваливая на себя знание; отсюда призвал он мечущихся и потерянных, слабых и обиженных, зрячих, но не видящих, под защиту сильного плеча — града Веселинова. И голос старца был громок с этих камней... Со многих земель собрались тогда ведуны и простолюдины, услышавшие призыв, поставили градец — Вещему обитель — и, кланяясь ему низко, сказали:

— Это тебе, добромысленный! Не ходи по белу свету, сядь здесь. И вразумляй нас, неразумных, и объединяй нас, разрозненных, своим словом. Может, станем мы от того сильнее и лучше.

Нарочитых с Нечволодом оставили в долине. Сами спешились, пошли вверх по тропе.

Гудвейг-кунигунда вдруг к берёзке прильнула, провела ладонью по стволу:

— Как живая она! Нежная, тихая. У нас в Ландии нет таких. У нас меньше берёзы и толще, ветви не так ровны, — огляделась вокруг кунигунда. — Красивая страна! Верно о ней песнопевец спел. Всё широко: и дороги, и реки, и гостеприимство. Люди красивы, веселы. Не напрасно вас веселинами зовут. Даже челядины, коих в других землях называют рабами, у вас вольно держат головы, без разрешения говорят.