— Не будем спешить! — успокоил Тать. — Всегда вредит торопливость. И терзаться не будем! Что молодость совершит, старость уже не поправит. И нам, прошедшим путь, следует понимать их, идущих. Твоим же конунгам отдых нужен. Через волоки, скажи, как шли? Сами ладью тянули?

— Югра помогала. Югра этим кормится на волоках.

— Всё равно! Устали твои конунги.

Нижние венцы стен Мохони-града крепились на каменной основе, выложенной ещё в те времена, когда предки украшали узорами конские копыта, когда не забылись ещё предания о далёкой прародине и о Великом Пути. Стоял град на двух островах среди болот: большом и малом. Между островами — широкий плавучий мост из брёвен с настилом из тонких жердин.

Малоостровской градец Сащеки-рикса издавна вёл изустный счёт предков. И Келагаста Веселина относил к этому счёту. А начинался он с имён людей, пришедших сюда на конях с узорными копытами, изгнавших из берлог здешних медведей, убивших первого тура. В те времена каждый человек был велик, от каждого имени начинался знатный род. И медведи, и туры, и лоси, и кабаны в те изначальные годы были в два раза больше, чем ныне.

На большом острове Мохони-града сидели чернь-смерды. Полей-ляд почти не возделывали, жита сеяли мало. Болота вокруг. Кормились охотой, бортничеством, меной, тянули неводы. На время войны собирались в пешие дружины и шли под начало рикса. Воинского дела никогда не забывали. Часто устраивали гребные споры, кулачные бои, игрища «стена на стену», состязались в поднятии камней. Порой участвовали в этом и рикс, и нарочитые.

В Мохонь-град Большого Острова въехали по-княжьи. В раскрытые ворота въехали и, не сдерживая бега коней, уверенно правили к мосту на Малый Остров.

Тот мост прогибался под тяжестью всадников, отчего проступала между брёвен чёрно-зелёная вода.

Однако люди градца не спешили отпирать ворота, не узнан был ими Бож. Удивился Нечволод, видя, что рикс не зол за это на мохонских градчих. Сам же счёл за обиду. Сдвинул шлем на затылок, прядь волос выбилась из-под него и прилипла к потному лбу. Брови свёл, складка у переносицы залегла глубже. Потряс десятник копьём над головой, крикнул:

— Подслеповатые! Беды своей не знаете!.. Бож у ворот стоит. Отпирай живее!..

Тогда зашевелились наверху, ногами в помосты затопали, в спешке указывали кому-то, чтобы Сащеку звал. Потом засовы заскрипели. Громадный валун, подпирающий створы ворот, отъезжал на полозьях внутрь двора, шуршала влажная земля.

Сперва Бож с кунигундой въехали, за ними Нечволод.

Бранился десятник:

— Совсем вас тут разморило на солнышке! Как можно рикса не узнать!.. Мне ли, нарочитому, поучать вас, градчих, честной службе? Примечайте: небо посветлело, воздух посвежел, листочки молодые развернулись, зазеленела трава — ждать рикса из Веселинова, ждать Перунова любимца!

Виноватые градчие уводили княжьих коней, друг перед другом оправдывались:

— Проклятый десятник! Сам Бож молчит, а этот расходился.

— Знаем, отчего цепной пёс брешет, — корм отрабатывает.

Сащека вышел встречать, как был, в простом, льняном, небелёном, с узелочками-заусенцами по полотну. В лесу такого среди черни встретишь, от черни не отличишь. А глаза добры и почтительны речи, рука на сердце лежит. Но со всеми на равных держится. Также и с Божем. Молодость и поход в аланское поле уравняли их.

Сказал Сащека:

— Рад тебе! Но долгожданному — вдвойне рад. Про дочь Бьёрна уже слышал. Ко мне не заезжают такие, жаль! И Нечволод, вижу, дело знает, грозным кречетом глядит, крепко держится в седле. Мне бы удальца такого!

Бож сказал:

— Не болотами твоими любоваться приехал, не кунигунду показывать и не слушать похвалы для десятника. А поговорим мы с тобой о дне завтрашнем, памятуя о дне вчерашнем.

Сащека гостям был рад, повёл их по своим палатам, срубленным недавно, в них царил ещё свежий сладковатый древесный дух.

Риксу обещал:

— Капов-градец покажу тебе. Приютил я давеча в вотчине своей одного старца... Всем от него много пользы, а особо — чернь-смердам. Слова он говорит мудрёные, но понимают его. И первое, что поняли люди, это речи о милосердии друг к другу и о всеобщем единении. На этих первых речах и Капов-градец вырос. И теперь призывает он всех мятущихся и потерянных под руку Веселинова.

Не мог не удивиться Бож:

— Подгадал невзначай Сащека. О том и моё слово будет к тебе.

На ночь свеев по лавам развели, овчин дали укрыться и под голову положить. Бьёрна со скопом и Гиттофом устроили отдельно, рядом с горницей Татевой. Бьёрну — ложе, готу — лаву у оконца, Торгриму — лаву у двери.

А была но подсчётам та ночь, когда со всех мест собираются девы-валькирии и, выбрав между собой Старшую, искушённую в волшбе, идут за ней с закрытыми глазами, длинной идут бесшумной вереницей. Все в белом и с распущенными волосами. И держатся за подол впереди идущей, и каждая несёт берестяной туесок с ногтями умерших. Плохо твоё дело, если случайно встретишь в лесу такую вереницу, похожую на змею. Лета не пройдёт, как увидишь змею настоящую, медного цвета змею, и, сколь ни будешь осторожен и осмотрителен, она тебя ужалит. Та змея, говорят, из солнца яд пьёт, и если после укуса до солнца не побежишь, если не встанешь на камень, — тут и погибнешь... да... А валькирии пройдут мимо и не заметят подсматривающего. Глаза-то у них закрыты! И идут они в эту ночь к Мёртвому ручью. Там находят поляну, в одну кучу сносят гнилушки. И гнилушки светят им, подобно холодному костру. Потом вытряхивают валькирии в Мёртвый ручей ногти из туесков, а из тех ногтей встают прежние люди — всё больше красивые юноши. И с ними всю ночь веселятся валькирии, пляшут до упаду. Под утро же у всех дев образуются на подошвах мозольки, а уж из мозолек вырастают маленькие копытца. Эти копытца очень болят, оттого валькирии плачут. Но приходят из тёмной чащи волки и отгрызают копытца, тогда девы смеются, прощаются с юношами, а между собой обмениваются их ногтями до следующего года.

— Поглядим, — перешёптывались градчие, — пойдёт ли Дейна на лесной сход?

— Не боишься?

— Вереницу-то не увидим. За дверью Лебеди последим.

— Слышал я, что и Бож на том сходе бывал. Он свой у них, его любят валькирии. Они его в Мёртвом ручье выкупали, поэтому Бож никогда не спотыкается, никогда не надаёт с коня, ничего не забывает и ни разу не ранен.

Прятались досужие градчие, подглядывали. Долго смотрели, и не раз казалось им, что приоткроет дверь Лебедь, скрипнет ею и долго в чёрное небо глядит, словно в знакомое лицо ещё раз всматривается. А что видит?.. Градчие тоже оглядывались на небо, но ничего необычного, никакого знака там не видели. Небо небом! Облака проплывут тёмным пятнышком, изредка мелькнут звёзды или под утро расползётся по округе туман.

В темноте толкали друг друга в плечо градчие:

— Слышишь, хлопнула у Лебеди дверь? Смотри: не то рукав, не то подол, не то крыло защемила...

— Теперь до утра не будет спать. А чего пугается?

— Одно слово — ведьмачка! Хоть и краса.

В эту же ночь проехал тайными тропами Прежний Всадник. Неслышно ступали копыта лошади но земле. Широк шаг и след позади ровен.

Остановился. Рукоятью плети отвёл от лица зелёные уже ветви берёз, огляделся по сторонам, прислушался. Не крадётся ли тот, кто подглядывает единственным глазом, не нацеливает ли в спину пальцы-сучки? Нет, никто не топчется за деревом. Тихо.

Дальше пустил коня. Меч положил поперёк седла. Шлем надвинул на брови; зорко смотрели глаза из-под железного переносья. Скоро узнал место. Здесь, у лесной горки, на поляне, уже поросшей травами, должен ходить шлемоносец. Безумный, возле этого места день и ночь кружит. Словно заворожён, ищет поблизости волчьи логова и пни оборотней. Так падают люди, некогда достойные, и не находят сил подняться! У них остаётся от человеческого только дар речи, за который теперь приходится дорого платить.