Но пятеро конунгов поддержали Скегги:
— Троих побратимов уже нет с нами, Хадгар. Они стали пищей Мунина[42]. И нас будет Ворон клевать. Не прожить нам до весны в Ётунхейме.
— Стыдитесь, трусливые!.. — высмеял их гордый хёвдинг.
Однако продолжал Скегги-конунг:
— Ты знаешь, Хадгар, нашу верность в побратимстве. Ни один враг не видел свейской спины и свейского страха. Ни один из нас не познал отступничества и предательства. И желание одного побратима было желанием остальных. Но ты слишком увлёкся своим желанием и позабыл о наших. Ты, преследуя свою цель, хочешь свести наше вольное побратимство к покорности низкородного слуги, к безропотности раба. Ты забываешь, что мы тоже хёвдинги!
— Молчи, Скегги! — разозлился Хадгар. — Знаю, это ты подстрекаешь остальных. Через тебя возникает среди нас раздор...
— Пусть я! Но отступись от своей затеи. Неужели сам не видишь, что не суждена тебе власть над Лебедью. Не отдаст её Веселин. А ты теряешь разум! Со стороны это заметно.
— Молчи, Скегги! — теряя терпение, вскричал Хадгар, сжал кулаки; он побледнел, сдерживая ярость. — Не уступили мне Дейну добром — супругою, возьму её злом — челядинкою!
— Но Ётунхейм! — напомнили свей. — Никто не хочет погибать здесь. Подумай и о нас, побратим!
Ждали, что ответит Хадгар. Но он отвернулся, промолчал.
— Я ухожу в Ландию, — сказал Скегги. — Я не хочу, чтобы Мунин клевал мои останки.
Бросил ледяной взгляд, прошипел Хадгар:
— Если б не клятва побратимства, я задушил бы тебя!
— Мы не с тобой, Хадгар! — сказали Эйвинд и Торгейр. — Мы возвращаемся во фиорды. Ты же нам не побратим более. Делай что хочешь. Теряй свой разум! Мы так решили.
И другие конунги сказали то же. После этого встали все шестеро и, ничего не взяв, покинули стены сруба.
От края до края четыре дня конного пути. Такова вотчина Веселинова. Птице быстро пролететь, полозу всю жизнь ползти. А человек, с места не сходя, изумится: «Велика земля!». Так всякий скажет, кто далеко от порога своего не уходил. Но сядет человек в седло, доверится дороге и поймёт: «Не верно я жил! Мир свой очертил порогом: это я знаю, это моё! Остального не знал, остального боялся. Я думал прежде, что там только враг, там негде сесть, там негде спать, там холодно, потому что никогда не светит моё солнце. А оно, вижу теперь, светит для всех. И мир безграничен, он полон людей, которые думают так же, как я, так же любят своё солнце, так же берегут свой порог. И я, выходит, не лучше этих людей. Не зная чужого, я боялся его. И так всё. А мир необъятен!..». Но вскоре иное поймёт человек: «Для идущего не так уж и велик мир!» Привстанет в стременах, оглядится и скажет: «Здесь-то я бывал уже. Знакомые места. Нет, не велик мир!».
Птице день, полозу жизнь, человеку время!
До тридцати малых и больших весей объехал в полюдье Бож. И с последним обозом вернулся в Веселинов. Встречающая челядь обступила возки. Пересыпали в торбы зерно и муку, толокно и гречу, ячменный и ржаной солод, горох и сухари; несли в рогожках и корзинах солонину вяленую, тушки копчёные и рыбу сушёную — вешали в погребах под стропила, кое-что раскладывали на полочки. К груди прижав, головы сыра гатили. Меды не смешивали, составляли в чём есть; иноке — и пиво, и квас. Яблоки и вишни в бочата ссыпали, заливали паточной сытой, дополна заливали, в ледниках те бочата обкладывали льдом. Уносили ворохами меха и кожи, сгибались под тяжестью добротного полотна. За работой хвалили рикса:
— Богато в этот год полюдье! Удачно взял Бож. Ни Келагаст не брал столько, ни Тать. Смотри, как возки развалило!
— Глумов, говорят, мало нынче взял. И Мохонь — тоже.
— Говорят! А когда иное говорили? Домыслав-то как собирает! Всё больше бранью да угрозой. Да сечёт плетьми. А суд у Домыслава, сам знаешь, без крови редко обходится. Бож хитёр, словом судит и не обижает понапрасну чернь. Потому, видно, и удачлив. Ему без обмана отдают. А как иначе? Знают, надо давать.
— А Мохонь? Сащека-то плетьми не сечёт!
— Что Мохонь? Там же болота одни. Сащека и рад бы взять, да не с кого. А что добр Сащека, верно! Нашему риксу будто брат.
Услышав про Сащеку-рикса, подошли нарочитые, указали на одного из челяди:
— Ты, смерд, скажи, верно ли, что ставит Сащека новый градец?
— Ставит градец! Ставит, — закивал смерд. — На горке крутой ставит, между двух долин.
Одобрили кольчужники:
— Самое время и самое место! Как он до сих пор в своих болотах не сгнил? — и посмеялись: — Болотный князь!
Ответили из челяди:
— Не для себя Сащека градец ставит. Для старца Вещего, что забрёл к нему. Об этом старце, помните, давно говорилось, что он прозрей, провидец. И садит его Мохонский у себя, зазывает отовсюду ведунов для услужения провидцу, для служения Хорсу и иным Ликам.
Пожали плечами нарочитые, отошли. Среди веселиновой челяди сказали смерды:
— Не довольны кольчужники. Известно! Кроме Перуна, никаких Ликов не чтут. Один у них кумир!.. Да и зачем им? Полей не возделывают, скот не растят, не валят лес. От сечи до сечи кольчуг из сундуков не достают; а как достанут, глядь — не лезет кольчужка на взлелеянный живот. Оно и понятно: что ни день, то пир! Потому кубками стучат умело, в речах красноязычны да ловки в хитростях. Не нам с ними тягаться.
Пришли в чертог вельможные. И Добуж-княжич пришёл, и Нечволод, измеривший величину полюдья, был здесь. Тогда запер дверь вольный Тать и сказал Божу:
— Исполнил я то, что обещал Келагасту на твоё рождение. И вижу: крепкий встал в Веселинове рикс. И не сегодня — давно уже встал он. Теперь же будет назван по достоинствам своим, по умению и знатности. Послушаем, кого вельможные назовут. Может, другое имя они скажут?
Отвели глаза седобородые старцы, ответили:
— Что спрашивать? Ещё как будто давеча прорезался голосок басовитый, а розовые ланиты подёрнулись пушком; и не заметили, как юноша вчерашний успел возмужать... — вздохнули. — Давно все называют риксом сына Келагаста.
И Нечволод с княжичем не медлили, избрали:
— Бож! Нет ему равных в стенах Веселинова. Достоин, умел, знатен!
Сказал тогда Тать:
— Вот чертог! В нём ты теперь хозяин по праву.
Но воспротивились этому старцы:
— Без хлеба и водицы нельзя. Обычай этот издавна с нами.
И достали вельможные сухой хлебец, и внесли чашу холодной воды. Бож хлебец преломил. После Божа каждый отломил малый кус, отпил глоток из чаши. Тем заручились верностью.
И сказали все:
— Во имя рикса! Во славу нарочитого! Во благо чернь-смерда!
И вспомнили старцы изустное наследие, сказали слова назидания:
— Заколосившись, семя — дела свои — брось в почву. Но знай, что почва должна быть благодатной, чтобы всходы взошли. Сам же и почву готовь! Так говорили древние. Слово своё трижды осуди: откуда оно, где сказано, что за собой повлечёт. Речь твоя — кольцо! С чего начал, тем кончи. И чтоб нельзя было из речи выкинуть слово. Плохо, если подданный начнёт поправлять слова и дела твои. Он возомнит себя лучшим, нежели ты сам. Так говорили древние. На щедрый дар отвечай даром ещё более щедрым. И будешь любим. Не полагайся на того, кто всегда улыбается, не полагайся на того, кто всегда молчит. Не ходи туда, где тебя не ждут. Не засиживайся там, откуда тебя не гонят. И всегда будешь желанным гостем. Так говорили древние. Среди крикунов молчи, среди мудрецов слушай. А спросят, говори медленно. Не обнажай меч дважды, но обнажай его единыжды, для дела. Тогда обнажай, когда всё уже сказано, когда враги не раз схватились за рукоять, желая скрыть свою трусость. Они уже были похожи на петухов. Не становись в ряд с ними. И если обнажил меч, то обагри его кровью...
Вот пришли к Божу б Веселинов-град полуденные риксы. Удивился Бож, видя их всех вместе, пришедших одновременно из десяти дальних вотчин. Ибо те вотчины были Веселинову неподвластны. Риксы же сами на поклон пришли, сказали:
