— Это в прошлом. Он давно уже другой, с двойным, а может, и с тройным дном. И лишь бы кого к себе не подпускает. Он, видимо, тоже догадывается, что ты каким-то образом связан или был связан с госбезопасностью. Не с нынешней, а с той, — настоящей.

— И все-таки кто тебе нажужжал? — допытывался Иван Григорьевич, понимая, что источник информации не соврал.

— Миша встречался с Тарасом Онуфриевичем.

— Как полковник себя чувствует?

— Возраст… Поселился где-то в степи, чуть ли не в плавнях.

— Зачем?

— Видимо, захотел стать отшельником.

— Грехи потянули?

— Какие у чекиста могут быть грехи?

— Я — серьезно? И что же обо мне говорил Тарас Онуфриевич?

— Не говорил, а вспомнил, что он когда-то за тебя головой поручился.

— Голова у полковника цела?

— Несомненно.

— Значит, я не подвел полковника.

— А мне, представь себе, сказали, — продолжала Анастасия Карповна, — что ты после института получил назначение в Одесское пароходство. Я в Одессу ездила. Наводила справки. Чуть ли не целыми днями держали меня в приемных. Что-то согласовывали. Отвечали, лишь бы отмахнуться. А я была настойчивой, хотела знать, куда тебя запрятали… Я так тебя любила!.. Помнишь, у Сосюры есть такие строчки: «Так нiхто не любив. Через тисячу лiт лиш приходить под! бне кохання». Это про мою любовь. Когда я из Одессы вернулась, за мной следили.

— И ты замечала слежку?

— Слежку, Ваня, замечают, когда она примитивна. Слежку чувствуют. Но чувствовать дано не каждому. Я, например, почувствовала. Да что толку! Потом, спустя много лет, я убедилась, что искала тебя не там и не так. Я тебя сердцем искала, а нужно было искать рассудком.

— А почему за тобой следили?

— Наверное, посчитали, что меня кто-то послал.

— И об этом Мише сказал Тарас Онуфриевич?

— Это моя догадка, — призналась Анастасия Карповна. — Про тебя в городе ходили всякие слухи. Даже страшные. Якобы ты был осужден и отбывал срок где-то в Сибири. А чтобы с тобой видеться, туда переехали твои родители. Потому о тебе друзья твои помалкивали. Раньше мы устраивали встречи выпускников. Последний раз мы собирались лет пятнадцать назад. О тебе уже не вспоминали. Правда, намеки были: вот хорошо, говорили мне, что ты не вышла замуж за вундеркинда. Я переводила разговор на другой объект: дескать, а чем хуже спортсмен? Дескать, мой муж в Америке занимается профессиональным боксом.

— Что же получается, ты — жена профессионального боксера?

— Не смейся. Уже лет десять об этом боксере ни слуху ни духу. Как-то дочка интересовалась, когда приезжала с малышами. В какой-то спортивной газетке она вычитала, что где-то в Канаде бывший боксер-профессионал Богович попал в автомобильную катастрофу.

— И ты его не разыскивала?

— Но он же не ты? Да и где эта Канада? Уже тогда нужно было дом продать, чтоб за океан добраться. Но мы с ним, слава богу, еще до его отъезда выяснили отношения. Я сказала, что его боксерская карьера добром не кончится. Жизнь нокаутирует. Пожалуй, так оно и получилось…

Она замолкла. Было слышно, как за окнами посвистывал северный, сухой и студеный, ветер.

— Мечтала я, Ваня, — заговорила после длительной паузы, — у нас с тобой будет семья, много детей, заживем счастливо… А ты, оказывается, тоже человек рисковый.

Анастасия Карповна присела на диван, положила свою руку на ладонь Ивана Григорьевича. Его рука, ослабевшая после болезни, была не горячей, а теплой — больной выздоравливал, и ей было так хорошо, как будто это выздоравливал ее собственный ребенок. Она взглянула в его серые глаза, они ей показались непроницаемыми. Сколько же они перевидали на своем веку! Глаза живые, напряженные, такие же точно были у юного Вани Коваля. Коль жив человек, все возвращается на круги своя.

— А ты помнишь, как я попросила, чтобы ты меня поцеловал? Ну, там, на канатном мостике, над речкой?

— Помню, — сказал он с нежной улыбкой. — И помню, что я тебе ответил.

— Теперь-то, надеюсь, ты умеешь? — Анастасия Карповна приблизилась к его исхудалому болезненному лицу, опять с затаенным восторгом взглянула ему в глаза. — И все же… я тебя поцелую. — Не дожидаясь согласия, прильнула к его дрогнувшим губам.

Он ее обнял, крепко прижал к своей груди. Несмотря на возраст, у нее было сильное, упругое тело.

На окне колыхнулась штора. Им почудилось, что в этот морозный декабрьский вечер в комнату ворвался майский ветер, ветер далекой молодости. А звезды — все те же — глядели в зал: блестели, мерцали, как живые светлячки.

Неожиданно для Ивана Григорьевича на лицо ему упала капля влаги.

— Ты — плачешь?

— Прости… Жили мы, жили, а жизни так и не увидели. — И поправилась: — Не увидела…

— Значит, в этом была и моя вина.

Она не ответила. Еще сильнее прижалась к нему, тихо прошептала:

— Не будем копаться в прошлом. Да и ни к чему… Извини, миленький, дай-ка я переоденусь…

Не скоро легла с ним рядом, свежая, благоухающая после душа, в тонкой шелковой рубашке. Примерно так, надолго пропадая в ванной, ложилась и Мэри. В порыве нежности к Насте он боялся вслух, по привычке, произнести имя покойной жены.

В порыве ласк они забыли о времени. Не замечали, как настенные часы в деревянном корпусе пробили десять, одиннадцать, полночь.

Потом они лежали, отдыхая, в сумраке ночи. Он испытывал смущение, она — огромное женское счастье. После горячих объятий, на которые она уже и не надеялась, ей хотелось выговориться. Ведь столько лет!..

— Ты всегда был моей жизнью, — говорила она, мягко поглаживая его исхудалые плечи. — Только ты. Даже с мужем, в постели, я стремилась представить, что это ты. Но стоило ему своими свинцовыми лапищами… как мираж исчезал…Единственной отрадой была дочь. А потом и дочь от меня отобрали. Дочь стала иностранкой.

— У тебя были ученики.

— Были… Девочки, как и я, в большинстве своем судьбой обижены. А мальчики… Стали новым поколением пьяниц. Кто успел поступить на завод, когда он работал, тот удержался. Многие занялись, как у нас говорят, челночным бизнесом. Раньше говорили: хлеб — всему голова, теперь всему голова — доллар… На днях регистрировала смерть своего бывшего ученика Саши Сурина. Убили его. В Чечне. На чьей он был стороне, не знаю. Будь время другое, из него вышел бы толковый математик. Клюнул на доллары. У нас тут этих вербовщиков откуда только нет! Из Югославии. Из Приднестровья. Из Баку. Из Тбилиси. Из Еревана. И особенно — из Чечни. Да что Чечня! Ходили тут по общежитиям два француза. Сманивали хлопцев в Иностранный легион. На одного уже прислали «похоронку». Убили в Конго. А в прошлом году из Хорватии прислали в гробу Леню Жарка. Кто только наших не покупает! Лучше других платят, конечно, американцы. У них наши хлопцы служат под видом канадцев.

— Ну и как, охотно идут?

— Платят же… не то, что в украинской армии.

— И вы ничего не предпринимаете?

— Кто «мы»?

— Ну, вы, депутаты, Миша Спис.

— Миша предложил свою организацию ввести в состав Союза рабочих. Киев сразу отреагировал: подрыв безпеки… Боятся вооруженных рабочих.

Рассказывая, Анастасия Карповна к чему-то прислушивалась.

— У нас тут постреливают.

— Разборки?

— Не только… В городе уже обозначились две армии. Идет негласное соперничество: кто больше на свою сторону перетянет молодежи.

— И какая армия берет верх?

— Пока равновесие. Все выяснится, когда пойдет стенка на стенку.

— И когда же?

— Когда горючий материал станет сухим.

— Тогда, чтоб не дошло до крови, быстрее избирайте свою власть.

— Изберем, — отвечала она и уже по-семейному: — Может, довольно политики? Скоро светает…

На рассвете они уснули… Вечера повторялись, а зачастую и ночи. В один из вечеров по телевизору гнали рекламу, убогую, нудную, скучную — смотреть было нечего. Анастасия Карповна предложила телевизор выключить.

— Реклама сейчас закончится, — сказал Иван Григорьевич.

— Тогда начнут нас агитировать в чужую веру, — напомнила она.