Поблизости от дворца находился собор Святой Марии, экзотический и древний, в котором смешались готический и мавританский стили. Он считался вторым по размерам храмом христианского мира, уступавшим лишь собору Святого Петра в Риме. Разумеется, им обоим было далеко до несравненной Святой Софии Константинопольской, но теперь эта святыня находилась в руках неверных и была превращена в мечеть. Подобно кафедральному собору Мехико, который был возведён на месте бывшего капища ацтеков, собор Святой Марии тоже красовался там, где ранее стояла мечеть, ведь и сам город некогда являлся столицей мавританского государства. Появление христианского храма на обломках мечети казалось вполне уместным, и, глядя на это величественное здание, было легко принять на веру убеждённость большинства местных жителей в том, что Господь особо любит Испанию, а потому и сделал её могущественнейшей державой мира.

Народ здешний отличался от колонистов Новой Испании не в меньшей мере, чем строения. Город был буквально пронизан высокомерием. Высокомерие сквозило во всём, да и как могло быть иначе, если великолепные экипажи везли по улицам вершителей судеб наций или богатейших купцов, в руках которых сосредоточивалась половина мировой торговли. Да что там экипажи, стоило посмотреть на уличное отребье. ¡Dios mio! Да тут и нищие держались горделиво. Никакой мольбы, никаких жалобных стонов, скорее требование подаяния, которое принималось так, как монарх принимает подношения подданных.

Разница между Новым Светом и Испанией была разительной. Жители колоний были честолюбивы, целеустремлённы, трудолюбивы, набожны. К власти и религии они относились с боязнью и уважением, к семье — с почтением и привязанностью. В Севилье я столкнулся с поразительным вольнодумством и непочтительностью: казалось, для здешних жителей не существует запретов. Нечестивые книги открыто продавались на улице, в двух шагах от резиденции святой инквизиции, а уж богохульствовали все — ¡ау de mi! — так, что, ляпни я что-то похожее в детстве, отец Антонио не просто заставил бы меня полоскать рот — он, наверное, отрезал бы мне язык!

— В маленьких городках и деревнях, — пояснил Матео, — люди испытывают большее благоговение и страх перед королём и церковью, но большие города, такие как Севилья, Кадис и даже Мадрид, значительно сильнее привержены земным, мирским благам. Половине мужчин, которых ты видишь на этих улицах, довелось повоевать в чужих землях. Изысканные дамы встречаются здесь с моряками и солдатами, побывавшими в самых дальних уголках мира. Даже инквизиторы вынуждены умерять свой пыл и действовать не так рьяно, как по всему полуострову. И, будучи уверены, что кто-то является тайным иудеем или мавром, они отнюдь не торопятся с обвинениями: кому охота, чтобы ему перерезали глотку?

Перерезать глотку инквизитору? При этих кощунственных словах я невольно перекрестился. Да, жаль, что я не вырос на улицах Севильи!

   — Если хочешь доить корову, — продолжал Матео, — держи коровник на запоре, чтобы никто не добрался до твоего молока. Король держит колонии под строгим контролем, ибо это дойные коровы империи.

А ещё он держит под неусыпным контролем морские пути, армии вице-королей, служителей святой инквизиции, членов Santa Hermandad — все они осуществляют его волю и представляют его власть. Но все нити управления сходятся сюда, в Мать-Испанию, а здешний народ после изгнания мавров не слишком терпим по отношению к мелкому тиранству.

В городе Мехико проживают тысячи индейцев, чьи головы вечно склонены, а спины согнуты, ибо вместе с их державой были сокрушены их культура и образ жизни. Но город богачей не знает подобного смирения. Точно так же тихое очарование колониальной столицы чуждо шумным, ярким, многолюдным улицам и переулкам Севильи.

Я решил, что Севилья подобна напыщенному толстосуму — богатому и откормленному, но грубому, невежественному и отвратительно невоспитанному.

   — И если ты, Бастард, воображаешь, будто публика на представлениях в Мехико отличалась несдержанностью и буйством, то посмотрим, что ты запоёшь, когда побываешь на спектаклях в Севилье. Тут не раз случалось, что плохо сыгранная роль стоила актёру жизни!

   — Ты обещал, что мы будем держаться подальше от соmedias, — напомнил я. — Не то гости из Новой Испании могут нас опознать.

   — Слишком уж мы осторожничаем, compadre. И ничего я такого не обещал. Просто сделал вид, будто с тобой соглашаюсь.

   — Ты сам говорил, что должен избегать comedias, потому что задолжал денег и зарубил оскорбившего тебя кредитора.

Матео похлопал себя по набитому золотом карману.

   — Знавал я одного алхимика, верившего, что золото способно исцелять хвори. А ведь это действительно так — правда, врачует оно в основном не телесные, а общественные недуги, к числу коих относятся долги, оскорбления и преступления. Знаешь, Бастард, подожди до того времени, когда увидишь великую сцену Севильи. Это тебе не те загоны, где мы давали представления в колонии, — эх, да под крышей Еl Соliseo[12] можно было бы разместить половину населения Мехико! Но мне больше нравится «Донья Эльвира», театр, построенный графом де Гельвес. Этот театр старше «Колизея», и хотя крыша у него не такая большая, зато актёров слышно на всех местах гораздо лучше. Но конечно, самое главное в театре — это какие там идут пьесы. Лично я с удовольствием посмотрел бы «Дон Жуана»...

Я вздохнул. Спорить с Матео не имело смысла, ибо страсть к театру бурлила в его крови, да и моё сопротивление, признаться, ослабевало.

Наша одежда должна была соответствовать облику богатых кабальеро — камзолы, штаны, рубахи, плащи из лучшей шерсти, прекрасного шёлка, тончайшего полотна. Сапоги из кожи, мягче, чем ягодицы младенца, шляпы с пышными плюмажами. И конечно, шпаги. Превосходные клинки из толедской стали, пускающие кровь легче, чем неуклюжий цирюльник. Кинжалы с эфесами, усыпанными драгоценными камнями. Не может же один благородный человек убить другого топором дровосека!

¡Ay de mi! Мы обладали богатством, которого хватило бы на то, чтобы выкупить короля, но человеку, чьё представление о деньгах зиждилось на грандиозных фантазиях из «Амадиса Галльского», даже сокровища Креза представлялись жалкими грошами.

Наш план жить скромно, не привлекая к себе внимания, с самого начала трещал по швам. Я был рад уже тому, что Матео не вздумал въехать в Севилью на колеснице, как Цезарь, возвращающийся в Рим во главе своих легионов.

— Дон Кристо, позвольте представить вам донью Ану Франку де Хенарес.

— Я польщён, сударыня. — Я отвесил низкий, размашистый поклон.

А теперь вспомните, amigos, как давно мы с Матео в последний раз наслаждались чарами, обществом — и объятиями — женщин.

Кое-что об Ане Матео рассказал мне заранее. В частности, что она такая же донья, как я дон, то есть в благородные произвела себя сама. В четырнадцать лет её, дочь мясника, взял в услужение престарелый кабальеро, причём услуги ему она оказывала по большей части в постели. Правда, её хозяин был настолько дряхл, что чаще всего использовал девушку в качестве грелки для ног. Они у старика вечно мёрзли, и он засовывал их юной служанке между ляжками.

В семнадцать лет Ана бежала с труппой бродячих актёров. Она сначала взяла на себя роль любовницы одного из актёров, а потом стала, не без успеха, исполнять и другие, сценические. У Аны обнаружился талант, и скоро она уже блистала на подмостках Мадрида, Севильи и Барселоны. Слава её росла, а вместе с ней число поклонников и влиятельных покровителей.

Матео предупредил, чтобы, имея дело с этой женщиной, я не настраивался на романтический лад, и не только потому, что она, чего можно было ожидать, относится к породе охотниц за богатством и успехом. И не по причине полного отсутствия у Аны женской стыдливости, что можно было только приветствовать. И уж всяко не потому, что у неё имелось множество любовников — это лишь делало её опытной и умелой.