Поняв, что эти бандиты и пираты грабили индейцев, действуя грубой силой, я возмутился:

   — А почему вице-король не положит конец этим преступлениям? Дело ведь не только в обмане индейцев, это повышает цены на продукты в городе. Я лично пожалуюсь вице-королю.

   — Всем известно, что никто не может это прекратить, даже вице-король.

   — А почему? Несколько солдат с мушкетами...

Хоакин внимательно посмотрел на меня и снисходительно улыбнулся. И тут до меня вдруг дошло, насколько же наивно я высказался.

   — Очевидно, это мошенничество не прекратить, потому что оно, помимо африканцев, выгодно также и людям, занимающим достаточно высокое положение, так что вице-королю остаётся лишь смириться.

Испанская кровь, что текла в моих жилах, закипала при мысли о том, что белые люди позволяют получать наживу неграм и мулатам, рабам и вольноотпущенникам. Наверняка многие из замешанных в это африканцев не свободные люди, а рабы, которые утром выходят из хозяйского дома с пустыми руками, а вечером возвращаются с полными карманами денег, полученных за счёт перепродажи втридорога дешёвых овощей. И уж конечно, их хозяева тоже не остаются внакладе.

Индейцы ненавидят и боятся негров, поскольку испанцы используют чернокожих, дабы запугивать туземцев.

   — Весьма прискорбно, — сказал я Хоакину, — что индейцы и африканцы, хотя и тех и других угнетают испанцы, не могут найти общий язык. А ведь, объединившись, они могли бы улучшить своё положение.

В ответ Хоакин лишь пожал плечами.

   — Не имеет значения, кто отнимает нашу землю, наших женщин и наши деньги. Какая разница, которая именно лиса таскает кур? Их ведь всё равно отняли, не так ли, сеньор?

Мы пересекли дамбу, и сердце моё забилось быстрее: я вступил в величайший город Нового Света. Магистраль передо мной пульсировала людьми, звуками и красками.

   — Ты что-нибудь слышал об арабских сказках под названием «Тысяча и одна ночь»? — спросил я Хоакина.

   — Нет, сеньор.

   — Там говорится об отважных мужчинах и красивых женщинах, золоте и драгоценностях, экзотических далёких странах, удивительных людях и необычных зверях. Я готов умереть завтра, Хоакин, если увижу всё это своими глазами сегодня.

О Мехико! Что за зрелища! Какие краски! Какие звуки!

Изысканные женщины в тканных золотом шёлковых платьях разъезжали в серебряных каретах, в которых не стыдно было бы появиться и герцогиням в Мадриде. Кабальеро и всадники проезжали мимо, щёголи на великолепных гарцующих лошадях — каурых, гнедых, тёмно-серых в полоску, черно-белых, пегих — с позвякивавшими серебряными шпорами, серебристыми уздечками и, как сказал мне Хоакин, нередко даже с серебряными подковами. Сопровождающие хозяев одетые в нарядные ливреи негры передвигались рысцой не только рядом с экипажами, но и позади всадников, прямо по конскому помёту, неся те предметы, которые могли потребоваться сеньорам для тех или иных надобностей.

В городе Мехико есть четыре вещи, которые стоит увидеть, — женщины, наряды, лошади и экипажи. Я слышал об этом много раз, но теперь понял, что это не досужие россказни. Правда, вся эта показуха и пышность не обязательно свидетельствовали о хорошем воспитании.

Матео, который и сам был не прочь покрасоваться, говорил, что каждый сапожник, обзаведшийся подмастерьем, или погонщик, разжившийся полдюжиной мулов, готовы поклясться, что они происходят из знатного испанского рода. Послушать местных жителей, так буквально у всякого в жилах течёт кровь конкистадоров, просто теперь фортуна ему изменила и его плащ поизносился, однако этого человека всё равно нужно почтительно именовать «дон», а его напыщенный вид следует признавать за светские манеры. Будь это правдой, смеялся Матео, «знатных грандов» в Новой Испании набралось бы чуть ли не больше, чем благородных семейств на всём Иберийском полуострове.

Монахи потели в серых, чёрных и коричневых рясах, в то время как разряженные в пух и прах кабальеро расхаживали с надменным видом в больших шляпах с плюмажами и с отполированными шпагами, рукояти которых, в ознаменование высокого положения их владельцев, были отделаны серебром и усыпаны жемчугом. Дамы в пышных кринолинах и белых нижних юбках, с лицами, покрытыми французской пудрой, и губами, накрашенными ярко-красной помадой, осторожно ступали по камням мостовой в туфельках на высоких каблуках, сопровождаемые пажами, державшими над ними шёлковые зонтики, чтобы укрыть нежные лица своих хозяек от солнца.

Громыхали тяжёлые скрипучие подводы, мычали упряжные быки, ревели ослы, чертыхались (вряд ли кто может сравниться с ними в знании бесчисленных ругательств) погонщики мулов.

Морщинистые старухи торговали сочившимися подливкой тортильями, мулаты предлагали ошкуренные папайи на палочке, жалобно завывали жадные léperos, выпрашивавшие милостыню. Будь прокляты их воровские душонки! Почему они не работают, как честные люди? Например, как я?

Однако по мере углубления в город всё ощутимее становились не самые приятные запахи, и я понял, что такие красивые, если любоваться ими издали, каналы по сути представляют собой открытые сточные трубы, зачастую наполненные отходами и бог знает чем — об истинной природе их содержимого мне даже не хотелось догадываться Лодочникам приходилось искусно лавировать в своих каноэ среди всякой дряни, но меня это не смущало, пусть даже по каналам текла бы кипящая лава. Я так долго нюхал только сено и навоз, что вонь большого города казалась мне благоуханием.

Подобно героям арабских сказок, я нашёл среди знойных земель зелёный оазис, рай Аллаха на земле. Я принялся было делиться с Хоакином своими соображениями об Аллахе и его саде, но быстро прикусил язык. Я и так уже согрешил, упомянув еретические арабские сказки. Если с моего языка слетит очередное богохульство, то, боюсь, мне придётся вдыхать запах застенков святой инквизиции, который вряд ли меня порадует. Мы пересекли главную площадь. По обе её стороны тянулись крытые галереи, укрывавшие от солнца или дождя купцов и покупателей. Важные, самодовольные сановники несли бумаги на подпись вице-королю, домашние слуги торговались с женщинами, сидевшими на корточках рядом с ковриками, где громоздились фрукты и овощи, а знатные дамы заходили в купеческие лавки, где продавалось всё — от китайского шёлка до клинков из толедской стали.

С противоположного конца ансамбль площади завершало здание вице-королевского дворца с примыкавшей к нему тюрьмой. С виду этот комплекс сооружений с каменными стенами и большими воротами походил на крепость.

Слева от дворца находился Дом Бога, величественный собор. Сооружение сего здания было начато ещё до моего рождения, но вокруг него до сих пор громоздились обломки камней и клубились облака пыли, которые сопутствуют строительству.

Несмотря на великолепие Мехико, его здания всё-таки не бросали вызов небесам, как Вавилонская башня. Я заметил Хоакину, что видел здесь мало строений выше двух этажей.

Он развёл руками.

— Земля трясётся.

Ну конечно, как я забыл, землетрясения. Почва Новой Испании сродни её страстному, кипучему народу — как души людей сотрясают любовь и ненависть, так и землю этой страны сотрясают землетрясения и опаляет пламя вулканов.

Купеческие лавки и правительственные здания оставались позади по мере того, как мы продолжали путь к Аламеде, блистательному бульвару в самом сердце города, где дамы и кабальеро похвалялись своими нарядами и лошадьми и обменивались обольстительными улыбками.

Наш вьючный обоз и паланкин двух моих подопечных миновали несколько домов настолько величественных, что их без преувеличения можно было назвать дворцами. Перед большими воротами стояли чернокожие слуги, одетые, пожалуй, лучше, чем я.

Когда мы добрались до Аламеды, где прогуливались изысканные щёголи и дамы, мне стало неловко оттого, что я веду обоз. Я ведь нынче считался молодым испанским идальго, а мы не пачкаем своих рук работой.