Дон Эдуардо покачал головой.

   — Рамон поощрял моё увлечение, разумеется, видя в нём не глубокую душевную привязанность, не нечто серьёзное, но обычное вожделение, которое испанскому кабальеро сам Бог велел удовлетворить с индейской девушкой. Ему просто не дано было постичь суть моего отношения к Веронике. Я действительно любил её, боготворил её и, клянусь, был готов провести остаток своих дней на гасиенде, у ног твоей матери.

Рамон, сам неспособный к любви, этого просто не понимал. Как и моя мать. Будь они ближе друг к другу по возрасту, из них вышла бы прекрасная пара. Разумеется, различие в общественном положении не позволило бы им пожениться, но они вполне могли бы делить постель и жить в полном согласии, учитывая их одинаковую алчность и властолюбие.

Дон Эдуардо снова отвернулся к окну.

   — Бедный, бедный отец Антонио. Ему, конечно, не следовало бы становиться священником. С одной стороны, его исполненное сострадания ко всем людям сердце было достойно святого, но с другой — многие его желания и стремления были сугубо человеческими, от святости весьма далёкими.

Антонио был нашим верным другом и спутником, когда мы ещё только протаптывали дорожку к нашей любви, и тактично оставлял нас с Вероникой наедине на зелёных лугах, где наше взаимное влечение воплощалось в близость. Будь священник более испанцем, чем человеком, трагедии можно было бы избежать.

   — То, что отец Антонио был слишком хорошим человеком, может послужить для него некоторым утешением в его мученической могиле, — вставил я, не скрывая сарказма.

Дон Эдуардо обернулся ко мне: его взор был затуманен печалью и одиночеством.

   — Ты хочешь, чтобы я взял на себя ответственность за его смерть? Да, Кристобаль, это один из смертных грехов, за которые предстоит ответить. Лекажи, ты когда-нибудь задавался вопросом, почему носишь именно такое имя — Кристобаль?

Я отрицательно покачал головой.

   — Так звали одного твоего давнего предка. Во всём нашем роду он вызывал наибольшее моё восхищение, но после смерти этого человека ни один маркиз из нашей фамилии не назывался Кристобалем. Считалось, что он нанёс урон нашей чести, женившись на мавританской принцессе. Это запятнало нашу кровь, и на её очищение ушло два столетия.

   — Весьма польщён, — буркнул я. — Приятно слышать, что хоть кто-то, несмотря на смешанную кровь, мог носить родовое имя.

   — Я понимаю твои чувства, — сказал дон Эдуардо, присматриваясь ко мне. — На твою долю выпала трудная, редкостная, может быть, самая необычная судьба в истории колонии. Ты побирался на улицах, как отверженный, и разъезжал в карете, как кабальеро. Надо думать, тебе ведомо о Новой Испании и её народе много такого, что вице-король со всеми его советниками не в состоянии даже вообразить.

   — На самом деле я так мало знаю о жизни, что даже верю, будто люди в конечном счёте добры. К счастью для человечества, мир состоит не только из таких людей, как ты и твоя мать.

Похоже, эти мои слова задели дона Эдуардо за живое: это было видно по его глазам и по тому, как он поджал губы.

   — Вряд ли кто-нибудь может судить меня строже, чем я сам. У меня нет иллюзий на свой счёт, и даже Луис или мать не в силах выявить мои недостатки с большей ясностью, чем делаю это я сам. Конечно, когда такие обвинения исходят от тебя, моего сына, выросшего чужим, их справедливость ранит ещё глубже. Я чувствую, что ты повидал жизнь, сведущ и умудрён не по годам и видишь мою вину яснее других, в силу собственной душевной чистоты.

   — Что? Моей душевной чистоты?

Я расхохотался.

   — Ты знаешь меня как Кристобаля, но я больше известен в качестве Кристо Бастарда, и лжец — лишь самое благородное из моих занятий.

   — Да, Кристобаль, но скажи, какое из твоих дурных деяний не было совершено в силу тяжкой необходимости? Ты можешь извинить их условиями, в которых рос, своим бедственным положением. А какое оправдание может быть у нас, рождённых и воспитанных в роскоши? Наша алчность?

   — Ну, спасибо тебе, дон Эдуардо, — промолвил я, пожав плечами. — Этак мне, пожалуй, и впрямь впору поверить, будто из всех вас я самый порядочный негодяй.

Он отвернулся к окну и снова заговорил в сторону:

   — Я был молод и глуп. Теперь я, конечно, стал старше, а если всё равно глуп, то несколько по-иному. Тогда у меня в голове была только любовь, а всё остальное казалось не имеющим значения. Но на самом деле, конечно, всё обстояло иначе. Плодом нашей любви, как и должно было случиться, стало дитя. О, как же я был глуп! Как глуп!

Когда ты появился на свет, моя мать гостила на гасиенде, и прошло всего несколько часов после твоего рождения, когда я сообщил эту новость ей и Рамону.

До сих пор помню, какой ужас охватил её при моих словах. Впервые в жизни у меня хватило мужества спорить с матерью. Когда она уразумела, что произошло, лицо её сделалось пунцовым, и я испугался, что сейчас она замертво упадёт на пол. И вот, надо же случиться такому странному повороту судьбы, отравлявшей наши жизни с того самого дня, — она и вправду упала мёртвой, увидев тебя. Увидев дитя, которое считала убитым.

   — А как вышло, что Мария стала считаться моей матерью?

   — О, моя наивная юношеская радость и потрясение, испытанное моей матерью, имели страшные последствия. Гораздо худшие, чем я мог себе вообразить, ибо для этого нужно было бы иметь воображение дьявола. Моя мать немедленно приказала Рамону убить и Веронику, и младенца.

   — Пресвятая Матерь Божья!

   — Нет, вовсе не пресвятая, а моя родная мать. — Дон Эдуардо тяжело вздохнул. — Рамон поспешил выполнить приказ, но один слуга подслушал этот разговор, побежал и рассказал всё отцу Антонио. Священник, помимо всего прочего, был человеком находчивым. Будучи в курсе всего происходящего в приходе, он знал, что почти одновременно с Вероникой рожала и ещё одна женщина.

   — Мария?

   — Да, Мария. Но она родила мёртвого ребёнка. Я подозревал, что отцом его был сам священник, но точно сказать не берусь. Кажется, это был мальчик, как и ты.

   — И они поменялись детьми.

   — Да, они поменялись детьми. Вероника отдала тебя Марии, а сама с мёртвым ребёнком на руках бросилась бежать в джунгли. Но Рамон упорно преследовал Веронику, и, поняв, что ей не уйти, бедняжка взбежала на нависавший над рекой утёс и, когда убийца уже почти настиг беглянку, вместе с младенцем бросилась в воду.

Взор мой мутился от слёз, но это не помешало мне влепить дону Эдуардо пощёчину. Он воззрился на меня чуть ли не с тем же потрясением, которое запечатлелось на лице его матери, когда та увидела меня стоящим с ним рядом — и узнала.

   — А что делал ты, в то время как моя мать жертвовала собой, расплачиваясь за твои грехи? Играл в карты? Хлестал вино? Размышлял, какую ещё индейскую девушку можно обрюхатить, чтобы позлить свою мамашу?

Дон Эдуардо смотрел на меня глазами побитой собаки и молчал, но остальное я представлял себе и без него. Поспешная женитьба на подходящей девушке из чистокровной, благородной испанской семьи. Рождение наследника.

   — Но ты не открыл мне всей правды. Ты не сказал мне, чем всё-таки я отличался от великого множества таких же незаконнорождённых, каких вы, благородные доны, производите на свет тысячами, насилуя или соблазняя индейских девушек.

Карета остановилась. Я и не заметил, как мы проехали через ворота и остановились перед домом, который показался мне знакомым. Почему, я понял в тот момент, когда дверь кареты распахнулась.

То был дом, где Изабелла встречалась с Рамоном де Альвой. Тот самый, куда мы с Матео явились, переодевшись женщинами, чтобы вырвать у негодяя правду.

Открылась вторая дверь.

С одной стороны кареты стоял Рамон, с другой — Луис.

Я посмотрел на отца. По его щекам лились слёзы.

   — Прости, Кристобаль. Я ведь говорил тебе — я очень слабый человек.