Я умышленно не пересказываю своими словами содержание этой истории, а выбираю наиболее существенные места рассказа и привожу их так, как они есть у Уэллса. На мой взгляд, иначе нельзя. Это позволит нам потом сделать несколько весьма существенных выводов.
Дальнейшие события развивались следующим образом. Мистер Кэйв не поделился своим открытием ни с кем из членов семьи. Он «жил в атмосфере злобы и вечных придирок, и признание, что какой-нибудь предмет доставляет ему удовольствие, было связано для него с риском лишиться этого предмета». С той ночи вся жизнь старика была в наблюдениях загадочных явлений, происходивших внутри хрусталя.
«Было бы слишком долго и скучно рассказывать обо всех стадиях этого открытия Кэйва, — вдруг заявляет автор. — Достаточно сообщить результат: рассматриваемый под углом примерно в сто тридцать семь градусов к световому лучу, хрусталь давал ясную картину обширной и совершенно необычной местности... По описанию Кэйва, пейзаж в хрустальном яйце неизменно являл собой широкую равнину, на которую он смотрел откуда-то сверху, словно с башни или мачты. На востоке и на западе равнину замыкали высокие красноватые скалы, напоминавшие Кэйву какую-то картину... В первый раз Кэйв находился ближе к восточной цепи скал, над которой восходило солнце. Он увидел множество парящих призраков и принял их за птиц. Против солнца эти птицы казались совсем темными, а попадая в тень, ложившуюся от скал, они светлели. Внизу под собой Кэйв видел длинный ряд зданий. Он смотрел на них сверху. По мере приближения к темному краю картины, где лучи света преломлялись, эти здания становились неясными. Вдоль сверкающего широкого канала тянулись ряды деревьев, необычных по форме и окраске — то темнозеленой, как мох, то серебристо-серой...»
Наконец-то! «Широкий канал»... Ну конечно же, это знаменитые, традиционные марсианские каналы. А картина, которую видел в хрустальном яйце старик, — кусочек далекого Марса...
Несколькими днями позже, пристально рассматривая открывшуюся перед ним местность, мистер Кэйв вдруг обнаружил, что вдоль фасада здания «шла широкая, необычайно длинная терраса; посредине ее, на равном расстоянии одна от другой, высились огромные, но очень стройные мачты, к верхушкам которых были прикреплены маленькие блестящие предметы, отражающие лучи клонившегося к закату солнца...» Кэйв не успел по-настоящему и поразмыслить об этих странных мачтах, как новое чудо потрясло его: он увидел чье-то лицо, вернее — огромные глаза. Старику показалось, что только хрусталь отделяет его от этих больших пытливых глаз...
Однажды, когда видимость была особенно хорошей, Кэйв сумел рассмотреть предмет, сверкавший на одной из мачт. Вы, наверно, догадались, что предметом этим было хрустальное яйцо, точно такое же, каким обладал сам хозяин лавки. Первое время не подозревавшие, что за ними следят, марсиане поднимались на мачту и подолгу смотрели в хрустальное яйцо. Некоторые из них перелетали от мачты к мачте, словно неудовлетворенные открывавшимся им зрелищем. Как-то мистер Кэйв попытался даже привлечь внимание одного из обитателей далекого мира: он вплотную приблизился к хрусталю, крикнул и отскочил. Но когда он вновь заглянул в яйцо, марсианина уже не было...
Я рассказал только о некоторых «экспериментах» мистера Кэйва с хрустальным яйцом. Но и сам Уэллс приводит лишь немногие наблюдения собирателя древностей. Ведь весь рассказ уместился на семи листах. Не стану я рассказывать и о печальных днях жизни старика, связанных с тревогой за судьбу хрусталя, когда он вдруг узнал, что его жена решила продать яйцо. Все эти подробности не имеют отношения к нашему дальнейшему разговору. А Герберт Уэллс — как, вероятно, любой великий писатель — только проигрывает оттого, что его пересказывают.
Хочу лишь сообщить, что в один из дней мистера Кэйва нашли мертвым в его лавке. Он сжимал окоченевшими пальцами хрустальное яйцо. Вдова Кэйва немедленно продала хрусталь неизвестному человеку, и, как утверждает сам автор, дальнейшая судьба яйца ему неизвестна. Впрочем, из рассказа также неизвестно, как хрустальное яйцо попало на Землю. Мистер Кэйв же приобрел его вместе с другими вещами на распродаже имущества одного торговца редкостями.
Как видим, эта маленькая история не имеет ни начала, ни конца. Но это-то как раз не должно у нас сегодня вызывать удивление. В то время, когда было написано «Хрустальное яйцо», — а было это в 1899 году, — даже такие большие фантасты, как Герберт Уэллс, не всегда умели свести концы с концами.
Видение на расстояние в те годы было как раз тем камнем преткновения в науке, когда, кроме большого желания и некоторых нереальных гипотез, не было никакого багажа. Сам Уэллс говорит об этом так: «Сейчас мы, конечно, не можем объяснить, каким образом два хрусталя могли быть связаны между собой».
И всё-таки, оградив себя ссылкой на несостоятельность науки в рассматриваемой им области, фантаст делает попытку, а точнее, слабый намек на попытку объяснить загадочные явления в хрустальном яйце.
Во-первых, само хрустальное яйцо... Почему автор в своем рассказе связал видение далекой планеты с куском точеного драгоценного стекла, а не с каким-нибудь другим минералом или, скажем, даже с аппаратом, сконструированным человеком? На мой взгляд, на этот вопрос есть всего один ответ. Учитывая время написания рассказа, самая вероятная область науки, от которой Уэллс мог ожидать помощи в разрешении поставленной проблемы, была, конечно, оптика: магические стёкла, фантастически расширившие возможности человеческого глаза. Я, разумеется, имею в виду астрономические телескопы. В те годы видение на расстояние большинство ученых связывало единственно с оптикой, где уже многое для науки было ясно.
Во-вторых, световые лучи... Если вы внимательно прочитали выбранные мной отрывки из рассказа, то должны были обратить внимание на одно явление, которое заметил мистер Кэйв. В период свечения на яйцо непременно должен был падать луч света, в темноте всё исчезало. Здесь Уэллс и вовсе непогрешим. Точно так же поступил бы любой на его месте. Что может быть естественнее связи световых лучей с оптикой? Два понятия, которые в общем неотделимы. Я всё время говорю «световые лучи» и ни разу не сказал «световые волны».
Волновая природа света была доказана несколько позже. Что же касается других открытых уже в то время волн — электромагнитных, то радиус их действия был так ничтожно мал, что у Уэллса, как это ни досадно, видимо и не могло быть двух мнений: ведь до Марса как-никак 200 миллионов километров. К тому же, как связать электрические волны с проблемой видения? Тут уж хрусталем не обойдешься...
Но если бы всё-таки Герберт Уэллс смог заглянуть хотя бы лет на десять вперед, ему не пришлось бы всякий раз во время экспериментов мистера Кэйва открывать на окнах ставни.
Значительной, я бы сказал вполне научной, если можно так выразиться, находкой автора в «Хрустальном яйце» являются высокие мачты с кусками хрусталя на вершинах, которые заметил достопочтенный мистер Кэйв во время своих опытов. Чтобы в этом убедиться, достаточно вспомнить трехсотметровую ленинградскую телевизионную антенну и строящуюся пятисотметровую московскую.
Заканчивая анализ рассказа, хочу привести последние его строчки: «Я думаю, — сообщает автор,— что между хрусталем, укрепленным на вершине мачты на Марсе, и хрустальным яйцом мистера Кэйва существует какая-то тесная связь, в настоящее время совершенно необъяснимая... хрусталь мог быть послан с Марса на Землю (еще в незапамятные времена), с тем, чтобы дать марсианам возможность ближе познакомиться с нашими земными делами...» Как видим, в этих заключительных строках Герберт Уэллс спрессовал всю суть своего рассказа. Но мне хочется обратить внимание на нечто другое. Завершая рассказ, автор отсылает своего явно неудовлетворенного читателя за разгадкой тайны хрустального яйца не ближе и не дальше, как на Марс. Да, следы явно ведут на Марс, утверждает Уэллс. Марсиане, а не человек, создали всевидящий хрусталь. Они, неуклюжие, крылатые двуногие, похожие на обезьян существа, а не люди, необъятно раздвинули границы зрения. С Марса началось изучение нашей планеты, а не с Земли — далекого Марса.
