Ассистент почтительно внимал руководству. Режиссёр механически кивал, не в силах оторвать взгляд от мерцающего зеленоватым светом экрана: там два офицера утилизации, ухватив под руки, уводили из-под прицела потухших камер очень серьёзного и очень спокойного парнишку пятнадцати или шестнадцати лет.

Евгения Панкратова

Ангел чердачного окна

огда я замечаю его, он всегда сидит в проёме чердачного окна, свесив ноги в густую крону начинающего желтеть дуба. Светит луна, дует едва заметный западный ветер, в воздухе пахнет тленом, недавно прошедшим дождём, ушедшими на Запад эльфами и терпким вином с корицей. Осенью, в общем, пахнет. А он сидит там, в чердачном окне, и босые пальцы его ног ласкают начинающие умирать дубовые листья.

Не знаю, дожидается ли он специально той прохладной сентябрьской ночи, когда первая рыжина оставляет ржавые пятна на резных дубовых листьях. Или дуб, чуя его приближение, разукрашивает листву всеми оттенками охры и позолоты. Или, быть может, листья начинают желтеть, соприкоснувшись с голой кожей его ступней… не знаю. Но каждый раз, когда я замечаю его в проёме чердачного окна, дуб начинает сбрасывать листву, на небе светит полная луна, а в воздухе разлита осень.

Бабушка говорит, что во времена её детства в том доме кто-то жил — то ли обедневший вдовый помещик с. молодой дочерью, то ли отставной чиновник с женой и двумя сыновьями. Бабушкины воспоминания, что узоры в старом калейдоскопе: так повернёшь — сложится одна картинка, эдак повернёшь — выйдет другая. Так что не удивительно, что каждый раз, когда заходит разговор о чердачном окне и старом заколоченном доме, бабушка рассказывает совершенно новую историю. А мы слушаем кружевную вязь слов, затаив дыхание и замирая комками тёплого невесомого пуха под ласковыми бабушкиными ладонями.

Изложенные мамой факты куда конкретнее и вовсе лишены той волшебной позолоты и ароматной пыли, что случается с колдовскими местами и старинными предметами на изломе столетий. По её словам, после войны дом, уже тогда бывший древним, немного обновили, вставив новые рамы и покрасив ветхие стены густой васильковой краской. А потом открыли там детское отделение районной библиотеки. И просуществовала эта библиотека без малого пятьдесят лет, до самого конца девяностых. Совсем чуть-чуть не дотянула до нового тысячелетия. Переезжала библиотека в спешке — здание объявили аварийным. «И, честно говоря, давно пора было — доски в полу прогнили, в окнах щели, балки потолочные святым духом держались, перила на лестнице раскачивались, как осина на ветру. Как там никто не убился, не представляю!» И множество книг из старых, списанных фондов так и осталось неопрятными стопками грустить в гулких, полупустых комнатах — на радость паукам, крысам, вызывающим плесень бактериям и книжным червям вроде меня.

Я наткнулась на своё тайное сокровище случайно. Был сентябрь, на улице лил дождь, возвращаться домой совершенно не хотелось. Поселившийся в дальней комнате вместе с дедом запах лекарств, шелест аппаратов и дух уныния вызывал во мне тошноту и приступы липкого, холодного пота вдоль позвоночника. В свои тринадцать я мало ещё знала о смерти.

В общем, приветливая щель в окне старого заколоченного дома оказалась очень кстати. Внутри было сухо, на удивление тепло и почему-то по-домашнему уютно, хотя огромные размеры залы меньше всего напоминали те скромные сорок квадратных метров в двух с половиной комнатах, что я привыкла называть домом. Пахло старыми книгами, засушенным липовым цветом, мёртвой геранью, преющими дубовыми досками и почему-то — самую чуточку — морем. На полу, в тонком слое невесомой пыли мои мокрые кеды оставляли отчётливые тёмные следы. «Словно бы я первый человек, ступивший на этот неизведанный берег… Аллоха!» Мой голос гулким эхом разнёсся по зале, мазнул по лепнине на потолке и увяз в густой паутине оконного проёма. И тогда я заметила книги…

Книги всегда казались мне существами из другого, не вполне реального мира. Тонкие страницы, покрытые чёрными закорючками букв — и из этого невзрачного предмета рождаются миры, замирают сердца и взрываются сверхновыми откровения и смыслы! Слишком много патетики, пожалуй. Но кому не доводилось потерять несколько часов жизни, с головой увязнув в истории, ненавязчиво нашёптанной шелестом книжных страниц.

Первой на глаза мне попалась потрёпанная книга без обложки, но с титульным листом, лишь слегка повреждённым коварными грызунами. К сожалению, я не помню теперь, кто написал «Сундучок старого мастера» — но, опоздав к ужину и получив от мамы заслуженную взбучку, я едва могла в тот день совладать с тайным восторгом, пузырящимся во мне. Я предвкушала, строила планы, мечтала. Осень уже не казалась мне больше унылой порой, хотя я никогда не любила это мокрое и скользкое от гниющей листвы и сопливых носов время года. Именно в ту ночь я впервые увидела его сидящим в проёме чердачного окна. Светила полная луна, мне не спалось, в воздухе пахло осенью.

Если честно, я смутно помню годы своего отрочества. Мои тринадцать-четырнадцать-пятнадцать, казалось, промчались мимолётно, не оставив видимых заноз в моей душе и мозолей на моих ладонях. Хотя иногда мне всё еще кажется, что я там, в старом заколоченном доме, мне снова тринадцать, на улице середина октября, и моросит, в руках у меня очередная, лишь слегка попорченная мышами и плесенью книга, а в душе у меня трепещут на ветру паруса, скрипят канаты и ругается витиевато старый боцман, приказывая матросам убрать трап. Банальная метафора, я знаю. Но что я могу поделать, если внутри меня и по сей день живёт беспокойное зеленовато-янтарное море?!

Я видела его каждый год, с начала сентября по вторую половину ноября, иногда чуть меньше. И каждый раз, когда полная луна освещала его силуэт в проёме чердачного окна, мне казалось, что мы становимся чуточку ближе. Что я становлюсь чуточку старше. Что небо становится чуточку дальше, звёзды — чуть холоднее, а ветер горчит… Всё же я была ужасно романтичной дурочкой в свои шестнадцать лет.

Он заговорил со мной лишь однажды. Мне было двадцать семь, я была в городе проездом и на минутку забежала навестить грустящую в своём вдовстве бабушку и вечно занятую, немногословную и раздражительную маму. Чаепитие получилось бестолковым: в очередной раз стало ясно, что нам троим слишком тесно в сорока квадратных метрах, что дом мой теперь вовсе не здесь, и что я больше не приеду сюда никогда-никогда. Расстались с грустинкой, но облегчённый мамин вздох долго ещё звучал у меня в ушах. Бабушка плакала.

Бросив лишь короткий взгляд на старый заколоченный дом в глубине двора, я заспешила к вокзалу. Вперёд, быстрее, пока детские воспоминания не окружили стайкой бумажных журавликов, не увели за собой… Он вышел из-за ствола дуба, словно поджидал меня там в засаде не первый день. Босые ноги его неслышно ступали по опавшим, пожухлым дубовым листьям. Глаза его были глубоки, полны небесной синевы и невыразимо печальны.

«Не говори со мной, пожалуйста, — подумалось мне. — Ведь ты не скажешь мне ничего хорошего — с такими глазами просто невозможно говорить о радости, солнечных зайцах, мыльных пузырях и карамельных леденцах на палочке. Так что, пожалуйста, не говори со мной».

Он молча кивнул. Глянул мне в глаза и улыбнулся. Солнечный луч, прорвавшись на миг сквозь угрюмую дождевую тучу, прикоснулся к моей щеке тёплой бархатной лапой. Или это была его ладонь?

«Спасибо, — всё же сказал он мне, не удержался. — Ты вернёшься. Я буду ждать».

С тех пор минуло уже много лет. Нет той страны и тех людей, давно снесён старый заколоченный дом, старый дуб повалило внезапно случившейся бурей. Мир сталь меньше, небо простёгано вдоль и поперёк деловито снующими самолётами, а библиотеку чуть не каждый второй носит теперь в кармане, деловито листая страница и перебирая тома незаметным нажатием клавиш.