В коридоре, поймав за рукав пожилого профессора, Маню страстно зашептал, протягивая зачётку:

— Я вам все, все готов сдать. Умоляю, ну, помогите! Примите у меня зачёт, всего-то разочек… и курсовую вам напишу… Две, три напишу… ЧЕТЫРЕ! Жить-то мне теперь как, хвост же…

— Что хвост. У всех хвосты, привыкайте, — на миг из штанов профессора вылез короткий чёрный хвостик. — Я вот тоже сопромат когда-то… Курсовую приготовьте. Через пару неделек.

В глазах Маню выступили слёзы. Что, теперь всю жизнь вот так, с хвостом?

Жизнь упорядочилась. Куда пойдёшь, когда сзади то и дело вылезает наружу рыжий хвост? Свиданки-гулянки… нет, у Мануэля были другие планы. Маню, с трудом пытаясь усидеть на месте, читал книги. Хвост не сдавался. Он изо всех сил колол Мануэля сзади, ёрзал, не давая заниматься, пару раз даже умудрился разбросать по полу исписанные черновики. Мануэль научился читать стоя — сидеть на хвосте не было решительно никакой возможности. С трудом склонившись над клавиатурой, Мануэль лихорадочно строчил курсовики, перечитывал лекции, зазубривал ответы. Через две недели Маню с достоинством протянул профессору жирную пачку печатного текста.

— Так, глядишь, и вовсе с хвостами разделаетесь, — на долю секунды из-под очков седенького старичка блеснуло уважение, — ладно, давайте сюда зачётку.

Профессор размашисто расписался — штаны едва не слетели с Мануэля. Сзади образовалась непривычная пустота. Хвоста не было. Мануэль едва не заплакал.

Вниз по лестнице он не шёл, а просто летел. Хотелось петь от радости, кричать на весь мир. Хвост исчез, исчез совсем! Весь мир лежал у ног Маню, радостно нёсшегося к переходу подземки. Скорее нырнуть в тёплый вагон метро и — по-королевски сесть! Сесть и вздремнуть… безо всякого хвоста.

— Внучёк, переведи через дорогу, ангел мой, — неожиданно прозвучало откуда-то сбоку.

Не глядя. Маню подхватил сухонькую старушку и перетащил её через улицу. Пара прыжков — и Маню уже растворился в тёмном провале метро. Столько планов, столько счастья, целый мир — и не единого хвоста! Свидания-гуляния-влюбляния… Летай — не хочу!

— Спасибо, ангел мой, — прозвучал в спину дребезжащий старческий голос.

Утро началось с того, что у Мануэля выросли крылья.

Наталья Харпалёва

Аутентичное

ак! Хак-хак!.. Tax!..

Какой ветер! Позёмка задувает, закручивает колючий снег, бьет в лицо. Нарты скользят по насту и кренятся на торосистом льду морского побережья так, что едва не опрокидываются. Но Тегрыгын, хоть и молод, каюр опытный и команды собачьей упряжке подаёт вовремя. «Хак» — вперёд, «Сте-сте» — направо, «Тах» — налево… Вожак Чирынай неказист на вид, но лапы у него крепкие, и своё дело он знает. Собаки сыты — рыбы им сегодня дали много, — поэтому бегут резво и весело.

— Хак! Хак-хак! — Тегрыгын легонько подстёгивает собак остолом.

Собаки недовольно оборачиваются на бегу: «Да стараемся мы, хозяин, изо всех сил стараемся!» Время от времени то одна, то другая перепрыгивает через потяг или перелезает под ним, меняя нагрузку на плечи.

И всё-таки Тегрыгын волнуется: не догонят, ох, не догонят они Рултк-ынкэва! Тот уехал со стойбища два с половиной часа назад и теперь уже точно успевает со своим пассажиром в посёлок как раз к вертолёту. В почтовой упряжке Рултк-ынкэва сегодня самые сильные и быстрые собаки. Вся его нартовая колея просматривается на снежной целине как на ладони — не успела ещё метель замести следы. По следам идёт Тегрыгын. И явно опаздывает.

В погоню Тегрыгына послала его мать, Галга-ны. Галга-ны — шаманка. Нет, не такая, как этот дурачок Еттувьи. Хотя, дурачок-то он дурачок, но хитрый. Сколько раз приезжали на стойбище всякие люди с камерами, фотоаппаратами и машинками для записи. Как приедут, Еттувьи тут же напяливает на себя драную оленью шкуру, на голову навешивает висюльки, которые привёз когда-то из Анадыря, втыкает в шапку перья, хватает бубен с колотушкой и начинает прыгать, как ненормальный, выкрикивать всякую чушь, какая на ум придёт, завывать, закатывать глаза и долбить в бубен. А эти довольны: языка они не знают, снимают его, фотографируют, записывают. А потом он у гостей то шапку новую выпросит, то бутылку, а то и денег дадут. Жалко, что все на стойбище пообещали Еттувьи больше не смеяться и никому из приезжих не рассказывать, что никакой он не шаман, а обычный пьяница.

Нет, мать Тегрыгына не такая. У них по женской линии идёт: её бабушка учила, а ту — прабабка. Вот была шаманка! Старики помнят. Медведя могла голосом остановить. Море успокаивалось, когда она камлала. У матери Тегрыгына тоже сила есть. Боль заговаривает, лечит, в родах помогает. Праздник байдары — первый выход в море, — Галга-ны зовут. Кита забьют — Галга-ны прощения у него просит от всех, чтобы его душа рассказала другим китам, что встретили его тут хорошо, и что можно в эти места в следующем году приходить. Перед началом охоты на тюленей тоже Галга-ны приглашают. Погоду вот недавно, как в возраст вошла, начала менять. Это не всякий шаман может, даже мужчина. А у неё получается. От прабабки у матери маска предка-шамана из барсучьей кожи, от прабабки ещё сосновая колотушка и курительная трубка. Главная же вещь — трость из кожи, дерева и бронзы. Эту трость Галга-ны получила, когда прошла посвящение в шаманы. Много разных важных амулетов и талисманов против злых духов есть у Галга-ны, и никому она их в руки не даёт. Даже сыну. Была бы дочь, может быть, и передалось бы ей что-то от матери, а сын — нет. Каюр он хороший, но не шаман.

Галга-ны славы не любит. Живёт отдельно от всех, в землянке. Даже с сыном редко видится. Позовут — придёт, поможет, а так, чтобы на камеру какие-нибудь обряды показывать — нет. Просит всех, чтобы чужим не рассказывали, кто она да что. И этот бы, последний, не узнал, Андрей. Не узнал бы, если бы не дурачок Еттувьи. Андрей — он не как те, которые к ним раньше приезжали. Он и вправду кое в чём понимает. Даже ни разу не сказал слово «однако», которое так любят повторять люди с большой земли. Скажут «однако» и смеются. Андрей не такой. Он со стариками разговаривал с почтением, уважительно. И даже с женщинами уважительно.

Тегрыгын сразу заметил, что кривляния Еттувьи Андрею не по душе. Андрей было начал его записывать, а потом даже машинку свою выключил. Морщился всё, бородой своей качал. И полдня ещё у всех оленеводов выспрашивал, нет ли кого другого, кто бы по-настоящему шаманил. Всё говорил, что хочет записать… это… аутентичное. Но оленеводы молчали. И жёны их тоже. И дети молчали. И Тегрыгын, конечно, молчал, хотя у него мать шаманка.

Это всё было в первый день, как Андрей приехал. Он в яранге у Еттувьи заночевал. У Еттувьи всегда останавливаются все, кто с большой земли приезжает. А на второй день у Еттувьи живот прихватило. Пришлось звать Галга-ны. А кому ещё лечить-то? Доктора разве дождёшься из посёлка. Да и что доктор? Толку от него никакого. Вот так.

Пришла Галга-ны в ярангу к Еттувьи, а Андрей у него сидит, пишет чего-то. Хоть Галга-ны и попросила Андрея выйти, когда принялась лечить, а он всё равно всё слышал, топтался около яранги. Галга-ны Еттувьи предупредила, чтобы он Андрея к ней не подсылал. Но этот глупый Еттувьи всё равно подослал. Андрей Галга-ны долго уговаривал, чтобы она ему камлала и в бубен била. Галга-ны не согласилась. И не сказала Андрею, что ей надо было скоро очень важный обряд совершать — холод очень сильный долго в этом году стоит, олени падают. Май уже, а снег лежит большой. Оленям еда нужна, людям еда нужна — надо духов просить, чтобы холод уходил. Большой обряд, серьёзный. Андрей про него ничего не знал — туда чужих никак нельзя пускать. А Еттувьи, дурачок, ему проболтался.