— Что читала? — отодвигаюсь я почти незаметно, чтоб не обидеть.

— Письма твои. Он слушал. Ага. Честное слово — слушал.

Меня вдруг осеняет, что Лариска не просто спилась, что она спилась до безумия, и все эти мои попытки её разговорить, заставить вернуться в детскую безмятежность, они только лишний раз выжали нездоровую психику. II вообще зря я пришла. Да и приехала тоже зря…

— Пойду я, Ларис. Бабушка уже ужинать ждёт.

— А крыло выправилось. Не сразу. Думаешь, зачем мне шлем? Чтобы мошкара в глаза не лезла, и пыль. Там наверху пылищи — даже не представляешь сколько… — она таращит глаза — в уголках засохший гной, как жёлтые клубки невыплаканных слёз.

Резко встаю, ухожу, почти убегаю…

— Ты приходи на лужайку вечером. Он рад будет, — звонко, совсем по-девчоночьи, кричит она вслед.

У дуба тёплая кора. Несмотря на то, что поздняя осень. Несмотря на слякоть. На дождь. Кора тёплая и сухая. Даже через куртку я чувствую, как дуб ласкает мою спину, как щедро отдает мне опивки лета, мне — блудной, бестолковой, непомнящей. А в небе пасмурно. Темно. Луна капризно высовывает краешек из-под тучи. Луны слишком мало, чтобы разглядеть каждую чешуйку, каждый золотой ноготок, бугорки на хвосте, сиреневые глаза, морщинистый лоб, чёрные губы… Луны достаточно, чтобы следить за стремительным, неудержимым, невероятно-нептичьим силуэтом, который мечется в угольной вышине. Луны не нужно, чтобы видеть, как искрит воздух, рассыпаясь на цветные осколки, как густо клубится пар от обжигающего дыхания, как разлетается медная перхоть от пахнущей расплавленным железом спины дракона, к которой приклеилась крошечная фигурка в лётном шлеме. То есть шлем как. раз заметить почти невозможно, но я знаю, что он есть. Брезентовый, со спаниелевыми ушами на ремешке и с очками из поцарапанного пластика. А за царапинами блестят, сверкают, хохочут от радости глаза с невыплаканными слезами в уголках…

— Лариска, подлая! Ведь не читала же! — я трясу кулаком прямо в лицо случайно вылезшей наружу луне. — Я тебя знаю. Не читала! Вот сядь только, увидишь!!! Только сядь…

Интересно, ремешок натирает под подбородком? Ладно. Послюнявлю — пройдёт…

Ирина Вайсерберг

Безнадёжно?

Юли была строгая учительница музыки. Вернее, не строгая — она была несчастная. Но это Юля поняла гораздо позже. А сначала Юля была уверена, что злее этой учительницы даже быть не может. Нет, она не била ее по рукам линейкой, как жаловались многие подружки по музыкальной школе, не кричала, не задавала выучить непосильное количество этюдов к следующему уроку. Просто каждый раз, когда после занятия за Юлей приходили папа или мама, учительница встречала их усталой улыбкой, простирала руку в том направлении, где девочка, сгорбившись, торопливо собирала ноты, и роняла всего одну лишь тихую фразу: «Безнадёжно…»

Родители после этого мрачнели и, уводя Юлю из класса, внушали ей, что музыка — это труд, а Юля — халтурщица, потому что сколько часов она вчера занималась? Правильно, полтора. А два — это жестокий минимум, если она хочет чего-нибудь добиться.

Хотела ли Юля чего-нибудь добиться, она не знала. Она знала, что очень хотела домой: пока не совсем стемнело, можно было ещё немножко поклеить любимый сказочный замок.

Замок был её тайной, секретом, страстью, радостью, гордостью, тревогой, страхом, страданием — всем.

Папа, приехав из заграничной командировки, привез ей и маме кучу подарков. Но он бы, наверное, удивился и, может быть, даже обиделся бы, если б ему сказали, какой подарок Юля считала главным. Это был набор для творчества — на трёх листах разноцветного картона были прорисованы очертания какого-то сооружения. Вообще-то она терпеть не могла разбираться в схемах, считала это не девчачьим делом и никогда раньше за такое не бралась. Но тут с самого начала что-то пошло не так. Недавно ли прочитанная сказка про оловянного солдатика была тому причиной или что-то другое — неизвестно, но неожиданно стало понятно, что ещё ничего на свете она не хотела так, как построить этот замок.

И Юля начала возиться с твёрдыми листами картона, орудовать неповоротливыми ножницами, подбирать одни крохотные детали к другим, приклеивать хрупкую фольгу к грубым картонным рамкам — одним словом, мучиться и радоваться одновременно. За этим занятием она провела уже не одну неделю, и до завершения оставалось чуть-чуть: ей хотелось сделать так, чтобы в окнах замка вечерами зажигались огни.

Как добиться этого, она не знала. Но потом её осенило — надо застеклить узкие окошки разноцветными стёклышками и найти миниатюрный ночничок, который можно было бы вставить в середину всей конструкции.

Стёклышки Юля выменяла у одноклассницы Нины на бабушкин китайский веер. Дело оставалось за ночником.

Хитростью ей удалось убедить родителей в том, что ей надо оставаться в школе после уроков целых три дня подряд. Повезло почти сразу — нужный крохотный ночничок нашёлся в соседнем магазине сувениров к вечеру первого же дня поисков. Но деньги!..

Ночник стоил втрое больше, чем ей удалось накопить. Юля стояла перед витриной, а в глазах у неё стояли слёзы. Значит, в замке не будут загораться окна. И там не будет балов и турниров, и вообще ничего-ничего не будет.

— Что ты здесь делаешь? И почему ты вся заплаканная? Тебя кто-то обидел? — перед Юлей стояла нелюбимая учительница музыки. — Может быть, я могу тебе помочь?

Юля посмотрела на неё с опаской. Однако учительница выглядела действительно встревоженной, и не было похоже, чтобы она шутила. В приступе отваги и отчаяния, который хотя бы раз в жизни случается с каждым ребёнком, девочка утвердительно кивнула.

— Можете, Анна Дмитриевна, — ответила она. — Мне позарез нужно восемьсот рублей.

— Восемьсот рублей? — растерялась учительница. — Ну конечно, вот, возьми… А зачем тебе? Это же большие деньги для ребёнка… Но возьми, возьми, потом отдашь. — Она протянула купюры.

Юля схватила их, неожиданно для себя самой прыгнула на шею учительнице, поцеловала в щёку и, зажав деньги в кулаке, ворвалась в магазин. До закрытия оставалось пятнадцать минут.

Домой она прибежала как раз вовремя для того, чтобы успеть сделать вид, будто она уже давно разучивает этюды. И действительно просидела за ними весь вечер — ровно до того момента, когда в коридоре раздался телефонный звонок. Чутьё подсказало ей, что телефон звонит не просто так, и ей лучше поскорее удалиться к себе в комнату. Тихой мышкой она скрылась за своей дверью. Чуть-чуть подождала, прислушалась — в квартире было спокойно. Тогда, немножко переведя дух, она достала из сумки своё прекрасное приобретение.

Несколько минут ушло на то, чтобы поместить светильник в самый центр замка, за окошками из цветных стёклышек. Затем Юля взялась за вилку ночника, включила его в розетку и потянулась к кнопочке, но зажечь не успела. На улице что-то сверкнуло, грохнуло, от порыва ветра распахнулась форточка, и откуда-то снизу донёсся злой голос:

— Чтоб вы все пропали! Опять гроза, и света не будет!

А вслед за этим открылась дверь детской. На пороге стояла мама со свечой, за ней — папа, и где-то уже совсем в тени угадывалась Анна Дмитриевна.

— Юля! — сказала мама тихо, но было известно, что предвещает этот тихий голос. Предвещал он грозу — пострашнее той, что за окном.

— Юля! — повторила мама. — Ты не могла бы объяснить, зачем тебе понадобилось брать деньги у Анны Дмитриевны? Нас всех волнует этот вопрос.

Юля молчала, опустив голову, поклявшись себе, что не признается ни за что. Она не расстанется с ночничком! Замок не виноват в её трудностях. Он уже живёт, и значит, вечерами в нем должны гореть окна. Должны — и всё тут!

В комнате повисло молчание, прерываемое только хлопками полураскрытой форточки и зарницами с улицы. Казалось, время и мир вокруг замерли. Но вдруг случилось что-то крайне странное. На улице снова громыхнуло, сверкнула очередная зарница, и — непонятно, как! — в замке сами собой зажглись окна.