Александровский парк Здесь пахнет шавермой, и снежной талью, И горечью дешёвых сигарет, Здесь тонкой акварельною печалью Неоновый окутывает свет Ларьки, деревья, битую бутылку, Компанию подвыпивших юнцов, На столике пластмассовую вилку, В витрине отражённое лицо. И так легко, заслышав на минуту Какой-нибудь заигранный мотив, Очнуться средь сырого неуюта И вздрогнуть, обнаженно ощутив, Что, словно из глубокого надпила Неудержимо-щедрая смола, Жизнь истекла. В ней что-то было, было, Чего понять я так и не смогла. «Тополя вырубают…»
Тополя вырубают. Такое обычное дело — За назойливый пух, что в июне летит высоко, И кружит по дворам, и змеится позёмкою белой, И по солнечным лужам плутает среди облаков. Тополя вырубают. Всё кажется просто и ясно — Их так долго терзали дожди, и снега, и ветра, Что костистые ветви к земле наклонились опасно. Отслужили, отжили. Должно быть, и правда — пора. Отчего же тогда по-сиротски безмолвно тоскует Неуютное небо среди оголившихся стен, И всё кажется мне — это долгую память людскую Вырубают живьём, ничего не сажая взамен. «По оврагам да по кочкам…» По оврагам да по кочкам То в присядку, то в прискочку Боль-беда кружится-пляшет, Рукавом дырявым машет, Пляшет, пляшет босиком, Слёзы сушит кулаком. По расквашенным просёлкам, Полувымершим посёлкам То старухою бормочет, То рыдает, то хохочет: «Эх, родная сторона. Я одна тебе верна!..» Пустырём, болотом, лесом, Серым пеплом, дымным бесом… И, затихнув средь бурьяна, Вдруг швырнёт с ухмылкой пьяной Злым шутовским бубенцом Сонной вечности в лицо. А в ответ — глухое эхо То ли грома, то смеха, Крик нахохленной вороны, Дрожь осины, шёпот клёна, Да молчание икон, Да земли чуть слышный стон. «Кругом измена, трусость и обман…» Кругом измена, трусость и обман… Из дневника Николая II Кругом измена, трусость и обман. С мучительной натужностью воловьей Век натянул в последний раз аркан — И захлебнулся собственною кровью. На пустыре величественный кран, Как вождь, простёр пустую длань. И снова — Кругом измена, трусость и обман, И горький дым отечества больного. «Грохот кухни и сортира…» Грохот кухни и сортира, Полутёмный коридор — Коммунальная квартира Всеми окнами во двор. Ночью дом натужно дышит, Мелко стенами дрожит. Если слушать, то услышишь, Как вздыхают этажи. Скрипнет дверь, замок озлится, Грянет выстрелом в упор, И затеют половицы Бесконечный разговор: …их в двадцатом уплотнили, выселением грозя… …а жилец был новый — в силе, но в конце тридцатых взят. …помнишь, та — сплошные нервы, в крайней комнате жила… …в сорок первом, в сорок первом в самый голод умерла. …в угловой держались цепко, разрубили топором мебель старую на щепки… …всё равно — в сорок втором… Эти выехали сами, Тот всё пил, да и зачах… Только память, только память Глухо шепчется в ночах. Лица, лица, лица, лица… Что ни взгляд — немой укор. Тихо стонут половицы. Окна пялятся во двор. «В сухой руке — бинокль театральный…» В сухой руке — бинокль театральный, На голове — седые кудерьки. Померкла люстра, но ещё хрустально Искрятся и мерцают огоньки В стекле очков. А на далёкой сцене Взлетает пламенеющий покров Над тайною чужого вдохновенья И верой в бесконечную любовь. Галёрка или ложа бенуара — Нет разницы — итог всегда один: Аплодисменты. Занавес. И старость. Предательские выбоины льдин Под снежной кашей… Вытертая шуба Свинцовым грузом виснет на плечах. Бесплатная автобусная грубость, У тёмной подворотни кислый страх. На кухне коммунальной злые склоки, В подсвечнике оплывшая свеча — Театра посещений одиноких Ничем не утолимая печаль. «— Вам кого?..» — Вам кого? — Я… не знаю. Мне — себя, если честно. — Нет, мы не открываем Дверь таким неизвестным. — Погодите, постойте, Я лишь спутала даты. Я прошу вас, откройте, Я жила здесь когда-то. Я всего на минуту, Я на миг, на мгновенье, В гости позвана смутной, Позабытою тенью, Не похожа на вора И на татя ночного… И звонок до упора Нажимается снова. Я прошу, извините, Я не нищенка, что вы! Через щёлку взгляните, Отодвиньте засовы. Я была здесь несчастной И счастливой — запоем!.. — Не звоните напрасно — Всё равно не откроем. |
