«Рыжая псина с пушистым хвостом…» Рыжая псина с пушистым хвостом Дремлет в тенёчке под пыльным кустом, И, полусонная, в жарком паху Ловит и клацает злую блоху. Рядом, приняв озабоченный вид, Вслед за голубкой своей семенит Самый влюблённый из всех голубей… На воробья налетел воробей — Бьются взъерошенные драчуны, Не замечая, что к ним вдоль стены Тихо крадётся, почти что ползёт Весь напряжённый, пружинистый кот. Как хорошо, что они ещё есть В мире, где горестей не перечесть, В мире, дрожащем у самой черты — Голуби, псы, воробьи и коты. «Любимец вечности, зеленоглазый кот…» О чудный, странный кот! Шарль Бодлер Любимец вечности, зеленоглазый кот, Таинственный божок ушедшего народа, Ты смотришь сквозь меня, как будто видишь брод В теченье времени. Но миг для перехода Ты выбираешь очень тщательно. И вот Помедлив, помурчав, о мой потёршись тапок, Проходишь не спеша среди незримых вод, Почти не замочив своих нежнейших лапок. Когда же сочинять начну я этот стих, Моей ладони ты коснёшься осторожно, И капли времени в глазах твоих Вдруг заискрятся зыбко и тревожно. «Голубь ходит за голубкой…» Голубь ходит за голубкой, Помирает от любви, Намывает кошка шубку — Лапки в мышкиной крови. Снег растаял в чистом поле, Словно не был никогда. Ни покоя нет, ни воли — Вот какая, брат, беда. И ни срока, и ни прока, И ни спрячешься нигде — То ворона, то сорока Варят кашу на воде. Где классическая кружка? Дескать, выпьем — и привет… Ни подружки, ни старушки, И спиртного тоже нет. Мысли бродят неуклюже, В голове сплошная муть. Ничего, бывает хуже. Разберёмся как-нибудь. «Охлюпкой, стараясь не ёрзать…» Охлюпкой, стараясь не ёрзать По слишком костистой спине, Я в Богом забытую Торзать Въезжаю на рыжем коне. Деревня глухая, бухая, Вблизи бывшей зоны. И тут Потомки былых вертухаев Да зэков потомки живут. В пылище копаются куры, Глядит из канавы свинья: Что взять с городской этой дуры? А дура, понятно же, — я. А дура трусит за деревню Туда, где и впрямь до небес Поднялся торжественно-древний, Никем не измеренный лес. Где пахнет сопревшею хвоей, Где тени баюкают взгляд, И столько же ровно покоя, Как десять столетий назад. Где я ни копейки не значу, А время, как ствол под пилой, Сочится горючей, горячей Прозрачной еловой смолой. «На хрупкой открытке…» На хрупкой открытке Начала двадцатого века У белой лошадки Мохнатые ушки черны. Лошадок таких Никогда не бывало на свете. И штемпель цензуры Военной. И несколько строк: «Как хотел бы я Прискакать к тебе На этой лошадке После войны». Война бесконечна, Поскольку взорвавшимся штампом Накрыт адресат, И письму никогда не дойти. Его отправитель Бежит в штыковую атаку В полях галицийских, Среди мазовецких болот. Лошадка такая, Каких никогда не бывало, Под призрачный вальс На пустой карусели кружит. Прогулка в ручьях Горький дым да собачий лай… Побыстрее коня седлай, И сквозь жалобный стон ворот Выводи, садись, и — вперёд. Мимо свалок и пустырей, Издыхающих фонарей, Прогоняя от сердца страх — На рысях, дружок, на рысях. Под копытами хрустнет лёд, Тёмный куст по щеке хлестнёт. Направляясь вперёд и ввысь, Ты пониже к луке пригнись. Мимо стынущих развалюх, Гаражей, канав, сараюх, К тем местам, где нет ни души, Поспеши, дружок, поспеши. Сквозь крутящийся снежный прах, Повод стискивая в кулаках, Откликаясь на зов полей, Ни о чём, дружок, не жалей. Ничего у нас больше нет — Только звёздный колючий свет. И дорога. И мы на ней — Просто тени среди теней. «Собаки любили Ивана Петровича Павлова…» Собаки любили Ивана Петровича Павлова. Собаки любили его. Это странно, быть может, но — факт. Они обожали пронзительноглазого бога, Они не рычали и сами вставали в станок, Пытаясь поймать божественно-краткую ласку. И он, отрицавший наличие в теле того, Что, к счастью, нельзя ни увидеть никак, ни потрогать, Ни зарегистрировать датчиком, то есть — души, Любил их той самой душой. Всей измученной, жадной Душою экспериментатора. |
