Мариенбург В краю далёком, в городе Марии Душа осталась пленною навек. Озябший парк и улицы пустые Заносит снег, заносит первый снег. Там стук копыт и глухо, и тревожно Трёхтактным ритмом разбивает тишь, И сонные деревья осторожно Нашёптывают: «Стой… Куда спешишь?..». А небо отчуждённо и высоко, И хрупкий лист ложится в снежный прах. И скачут кони далеко-далёко, И ветер сушит слёзы на глазах. «На улице обычное ненастье…»
На улице обычное ненастье, И нынче я в подземном переходе, Хотя спешила очень сильно, вроде, Заслушалась каких-то двух певцов. Сулила песня если и не счастье, То оного хотя бы вероятность, И это было грустно и приятно — Гитара с подголоском бубенцов. Мой милый друг, я знаю, жизнь — копейка, Мне ни себя, ни Вас ничуть не жалко, Вы помните, есть старая считалка, Где кто-то просто вышел погулять. Но прохудилась детства душегрейка, И даже там, мне кажется, стреляют. (Все дети в своих играх убивают.) Ну, что же дальше — три, четыре, пять… Взгляните — под роскошным покрывалом Огромный странный город на морозе, Как император, опочивший в бозе, При всём параде в струночку лежит. Но истинных трагедий крайне мало — Всё больше фарсы или мелодрамы, И это ведь неплохо, скажем прямо, Случись иначе — мир не устоит. Влюбиться в Вас, наверное, прикольно, А впрочем, в нашей жизни всё возможно. Ну что Вы, не глядите так тревожно — Я, право, не хотела Вас пугать. Я слишком знаю, что такое «больно». На вещи глядя чересчур реально, Я отменяю всякую фатальность, И я не стану в зайчика стрелять. «Полночь бредит обрывками медленно тающих фраз…» Полночь бредит обрывками медленно тающих фраз: …Скоро яблочный Спас, мой родной, скоро яблочный Спас. Скоро яблочный Спас, мой родной. Мы откроем окно, И подскажет нам утро, что яблоку всё прощено. Поплывут колокольные звоны вдоль улиц, садов, Распадётся узор наших жизней и сложится вновь, В хороводе закружат белёные стены церквей, И улыбка твоя отразится в улыбке моей. Скоро яблочный Спас, мой родной. Мы откроем окно. Мы с тобой прощены, нам давно уже всё прощено. В каждой тёплой молитве есть тихое слово о нас… Скоро яблочный Спас, мой родной, скоро яблочный Спас. «Я, которая не желала…» Я, которая не желала Ни господ себе, и ни слуг, Не держала — сама улетала Из кольца замкнувшихся рук, Я, которая так беззаконна, Нынче власти хочу над чужой, Над такой же бездомной, бездонной И по-птичьи свободной душой. «А помнишь, мы садились в электричку…» А помнишь, мы садились в электричку (Бог знает, сколько зим и сколько лет), В холодном тамбуре, ломая спички, Курили, невзирая на запрет. А после шли, в карманы руки пряча, Пустым шоссе от станции пустой. Узоры лапок птичьих и кошачьих Синели на снегу. И мы с тобой, Слегка робея, лошадей седлали И молча выезжали со двора, И вслед нам что-то весело кричала Конюшенная детвора. Мне кажется, была я в это время Ужасно влюблена. В кого — теперь Уже не важно. Ледяное стремя Жгло ногу сквозь сапог… Поверь, Я не нарочно — странные фрагменты Схватила память: холод, конский бег — Обрывки чёрно-белой киноленты: Кусты, столбы, бескрайне-жуткий снег. На горизонте — огоньков цепочка, И первая дежурная звезда. Ненужная, желанная отсрочка Всех приговоров. Скачут в никуда По тем полям и до сих пор те кони — Ни устали, ни удержу им нет. И ветер стонет, и вперёд их гонит, И сам же безнадёжно машет вслед. «Был поздний вечер…» Был поздний вечер. Ты смотрел кино, И набухало чернотой окно. Я тоже что-то делала. Но что? — Уже не вспомнить мне. Твоё пальто На гвоздике висело у дверей. Бежали тени по щеке твоей. Незыблемой скалой стоял буфет, Я открывала пачку сигарет, Дым кольца и виньетки завивал И к форточке лениво уплывал. Включала свет (окно — черней вдвойне), И белый крест светился на окне. Кот, словно бы пушистый воротник, К плечам твоим доверчиво приник. Мурлыкал он, ты в кресле засыпал, А на экране кто-то умирал, И кровь текла из бутафорских ран. Гудел и тёк на кухне старый кран — Вибрировал, трубил, как слон, стонал, Как будто он в ночи кого-то звал, Кого-то ждал, не смея умереть… А может, криком он хотел стереть Немую память? Ржавая вода Текла по трубам в Лету. Навсегда. …Ты засыпал. Я слушала шаги На дне колодца. Тень твоей руки Легла бесплотной лаской на паркет, И вился сизый дым от сигарет. Я разбудить тебя ещё могла, Но время стало вязким, как смола, Текущая из трещины в стволе. Мерцала тускло ваза на столе, Мурлыкал кот, полуночный трамвай Звенел на повороте. Через край Переливалась ночь. Ты засыпал. Сквозняк в углу газетами шуршал. Но за окном сгустившаяся мгла Уже чернее чёрного была. И ровно сто свечей, устав светить, Молили на одну их заменить. Ты улыбался медленно во сне, Дрожали зябко тени на стене. Улыбка — беззащитней и светлей… Ты был такой живой среди теней! Ещё тебя могла я разбудить, — К примеру, взять и что-нибудь разбить. Чтоб чаша ночи, разлетаясь вдрызг, Хлестнула сердце тысячами брызг. Мурлыкал кот. Струился сизый дым. Сидящий в кресле ты мне был — чужим! Таким чужим, как только можно быть, Таким чужим, что незачем будить. Таким чужим!.. И тикали часы, Дрожали ночи чёрные весы, Одна свеча — последний часовой Сгорала над твоею головой. Но перед нею отступала мгла, Моя душа к твоей душе брела, И оступалась, обдираясь в кровь, И поднималась, и тянулась вновь, И раскрывала руки и крыла, И вспоминала, что лететь могла Туда, где свет — начало всех начал. И ты её улыбкою встречал. |
