— Но татары ж берут.

— Татары и сусликов жрут. Вы что, не видите, кровь не спущена, мясо-то черное аж.

Отправилась сама Стюрка на базар, но мяса свежезаре-занного животного не нашла. Татары-продавцы удивлялись:

— Зачем резать, если сам падал, сам помирал?

Варить суп из «сам помирал» Стюрка наотрез отказалась, и князь поддержал ее:

— Им, поганым, можно, нам, христианам, нельзя.

Варила Стюрка просяные супы, иногда уху из рыбы, добытой Романцом в протоке или купленной у рыбаков. Иногда перепадали утки, гуси, подстреленные в камышах. Но видимо, все страдали из-за отсутствия мяса. Наконец князь не выдержал:

— Да купите вы, в конце концов, живого барана.

— И правда,— обрадовался Романец,— как мы сразу не догадались?

Купили барана, сами зарезали, разделали, однако мясо оказалось вонючим.

— Дураки,— ругалась Стюрка.— Вы же неподложенного барана купили. Овцу надо было.

Ничего не попишешь, съели и такого, вонючего,— все же не дохлятина.

Приспело время трогаться в путь, уходить от зимы на юг. Алчедай, добрая душа, пригнал к их кибитке двадцать быков, не за так, конечно, за хорошую плату. Показал, как запрягать надо: в два ряда, по десять быков в ряду.

— Ты будешь погонять их,— сказал Стюрке.

— Почему я? — удивилась Стюрка.— Мужики ж есть.

— У нас женщины кибитками правят,— отвечал твердо Алчедай.— У мужчин свои заботы есть.

Юрий Данилович отозвал татарина в сторону, чтоб никто не подслушал их, спросил:

— Алчедай, ты не знаешь, когда хан решит обо мне? А?

— Не знаю, князь.

— Сколько ж ждать можно?

— Не знаю. Может, год, а может, и два. А может, совсем с нами останешься, татарином станешь,— осклабился Алчедай и посоветовал уже серьезно: — Когда суслик в норе сидит, не высовывается, живой остается. Сиди тихо в кибитке, князь, не высовывайся — дольше жить будешь.

«А ведь прав косоглазый, чем долее не вспомнит обо мне хан, тем лучше».

И наступил день, когда тронулся город с места. Заскрипели, заверещали сотни немазаных осей, взлаяли собаки, замычали коровы, заржали кони, заблеяли овцы и козы. Чумазые ребятишки еще шумнее забегали меж кибиток, восторженно вопя и улюлюкая от избытка чувств, связанных с предстоящей дорогой. Кибитки двигались медленно по широкой степи, по гуляй-городу меж ними проносились вершними мужчины, где-то на окоеме⁴² так же медленно ползли стада в том же направлении — на полудень⁴³.

И Стюрка, держа в руках кнут с длинной ручкой — подарок Алчедая — стояла в дверях своей кибитки и, держась рукой за деревянный поручень, другой помахивала над быками кнутом. Правила. Впрочем, править ими не трудно было, они не спеша шли за другой кибиткой, медленно переставляя клеш-нятые ноги. Если и применяла Стюрка кнут, то лишь когда замечала, что какой-то бык переставал тянуть. Это было хорошо видно: ярмо начинало налезать быку на уши и рога. Этого-то лентяя Стюрка и перетягивала кнутом раз-другой. И когда видела, что ярмо с ушей передвигалось быку на плечи, оставляла его в покое — лентяй начинал тянуть.

На ночь, когда гуляй-город останавливался и начинали загораться огни костров, быков выпрягали и гнали пастись, кормиться. Самое удивительное, что быки из одной упряжки старались и пастись вместе. И все равно Стюрка посылала пастухом то Иванца, то Романца, пристращивая:

— Украдут быков, вас запрягу.

Юрий Данилович без нужды старался не вылезать из кибитки, помня совет Алчедая: не высовываться. Но ночами, выходя из убежища, с тоской смотрел на полуночную звезду, вспоминал Москву:

«Как-то там Борис с Афанасием управляются? Поди, наломали дров, а Ванька, засранец, не подскажет ведь ничего, засел в своем Переяславле. Одна надежда — Родион Несторович. Этот не подведет».

Вспоминался и супротивник Москвы: «Наверняка Афонь-ку турнул из Новгорода. Это и дураку ясно. Ну, ничего, Михаил Ярославич, ворочусь домой, я тебе за все... Тьфу! Тьфу! Чего это я? Сглажу же. Тут, того гляди, самому удавку накинут, а я о Твери. Не нужна она мне вовсе. Тьфу, тьфу!»

Так начиналась для князя Юрия Даниловича долгая, почти двухгодичная жизнь среди татар. Кочевал с Ордой на юг до самых Кавказских гор, уходя от зимы. С наступлением весны отправлялся на север, где начинали зеленеть степи, главная приманка для Орды и ее бесчисленных стад и отар.

Подружился со многими татарами, хотя и являли они свое дружелюбие не бескорыстно. Особенно сошлись они с неким Кавгадыем, у которого Юрий не раз бывал в гостях, выпил с ним не одну чашу кумыса и вина, сделанного из проса.

Однажды пригласил Кавгадый князя на охоту. Они отъехали в степь далеко от стойбища в сопровождении нескольких слуг татарина. И долго не могли обнаружить никакой дичи. Словно оправдываясь, Кавгадый говорил:

— Где прошли стада, там не скоро дичь явится.

— Да от скрипа наших телег,— согласился, усмехаясь, Юрий,— не то что дичь, а черти разбегутся.

Вдруг со стороны стойбища явилась группа всадников, которая поскакала в степь. Князь обратил внимание на высокие шапки всадников, над которыми, сгибаясь от встречного ветра, мельтешили перья. Такие шапки он видел на женщинах, оттого удивился:

— Никак, женщины скачут?

— Они самые,— отвечал Кавгадый.— У нас женщины стараются ни в чем не уступать мужчинам. Иная столь искусна в скачке, что с ней не всякий воин состязаться захочет.

— И куда ж это они?

— Скорее просто прогуляться.

— Насколько я понял, татарской женщине некогда прогуливаться,— засмеялся Юрий.

— Это простым, а у ханш время и на прогулки остается.

— Так это ханша?

— Кто его знает. Может, жена какого-нибудь темника. Сейчас узнаем.

Кавгадый повернул коня в сторону всадниц. Те, заметив приближение верховых мужчин, не стали отворачивать, а, остановив коней, стояли, поджидая их.

Еще подъезжая, Кавгадый громко приветствовал всадницу, стоявшую впереди:

— О-о, пресветлая Кончака, счастлив зреть твое лицо.— И негромко молвил Юрию: — Это сестра хана Узбека.

Князь тоже сделал поклон в сторону знатной всадницы, приложив руку к сердцу. Кончака была юна и по-своему красива. На высокой шапке ее, обтянутой соболем, словно копье торчало вверх павлинье перо, кафтан на ней был из рытого темно-вишневого бархата, по оплечью шел ряд золотых и серебряных монет, жемчужные нити спускались из-под шапки, прикрывая уши.

— Что вы здесь делаете? — спросила Кончака.

— Охотимся, несравненная,— отвечал Кавгадый.

— Какая же охота возле становища? — удивилась девушка, вскинув дугой черные брови.

— Ты права, Кончака,— согласился Кавгадый.— Даже суслика не встретили.

— Я не задерживаю вас,— молвила знатная девушка, одарив Юрия белозубой улыбкой. И, повернувшись к спутницам, скомандовала: — За мной!

И, хлестнув плетью игреневого коня, помчалась в степь.

Посмотрев вслед всадницам, Кавгадый спросил Юрия Даниловича:

— Ну как?

— Чего? — не понял князь.

— Как наша царевна?

— Прекрасная девушка.

Велев спутникам отстать, Кавгадый негромко сказал Юрию:

— Проси ее в жены, князь, и будешь спасен.

— Как? — удивился Юрий такой простой и такой великолепной мысли.— А разве...

— А почему бы и нет,— засмеялся Кавгадый.

— Но Узбек, но хан... позволит ли?

— Господи, что он, не желает счастья своей сестре? Ты ведь не раб и даже не уздень, ты князь, Юрий. Князь! Вы с ней ровня по положению. Ты представляешь, что будет, если ты породнишься с Узбеком?

— Да-а,— закрутил головой князь, словно от наваждения.

— Перед тобой все твои враги будут на цыпочках ходить. Михаила в бараний рог свернешь,— льстил Кавгадый будущему зятю хана.

Юрий Данилович все еще не мог прийти в себя от такой головокружительной мысли приятеля. Нет, он не колебался. Какие там колебания могли быть в его положении? Он, два года болтающийся в Орде на положении не то осужденного гостя, не то обычного пленника, не смел и помыслить о породнении с ханом.