— С убогих не брать.
— Как не брать? Он у храма сидит-просит, за день столь имеет, что мне в месяц не заработать.
— Верна-а-а! И с убогих надо. Чем они лучше?
Степан Душилович слушает все выкрики, ждет наиболее приемлемый, чтобы выделить его и поддержать, сообщив всему вечу. Конечно, по двадцать гривен с вятших — это многовато, чего уж там. А с мизинных по ногате — маловато. Наконец надоела Душиловичу эта бестолковщина, поднял руку, прося тишины. И когда площадь немного успокоилась, сказал:
— Что нам мудрить, господа новгородцы. Еще при Ярославе Мудром наши предки сбирали всем миром деньги на войско. Давайте положим, как они тогда положили!
— А как? По скольку? — вскричали мизинные, конечно не знавшие, что было почти триста лет тому назад.
— Тогда наши пращуры приговорили с простого человека четыре куны...
— Праль-на-а-а!..— завопила толпа.
—...Со старост по десять гривен, с бояр по восемнадцать...
С пращурами вече спорить не стало. Приговорили. Тут же постановили немедленно десятским идти по дворам, сбирать приговоренные деньги, сдавать их сотским, а тем уже нести их на владычный двор и сдавать выбранным для того вятшим. Поскольку общая сумма виделась громадной, было ясно, что могут найтись шустрые, которые соблазнятся руки погреть возле кучи серебра. Таковых вече заранее приговорило к сбрасыванию в Волхов с Великого моста, то есть к утоплению. Попробуй позарься.
■Ималки — догонялки.
Деньги еще собирались, а выборные вятшие во главе со Степаном Душиловичем и посадником Андреем Климовичем выехали навстречу поганым, начавшим уже хозяйничать на новгородских землях. Когда новгородцев доставили к шатру салтана Дюдени и они вошли внутрь, то обалдели от увиденного: князь Андрей Александрович — сын легендарного Невского — сидел на кошме бок о бок с поганым Дюденей и как ни в чем не бывало потягивал из пиалы их питье поганское! Знали они, что он идет с Дюденей, но чтоб вот так, едва ли не по-братски, из одной чаши с нехристем! Ужас!
Даже у речелюбивого Душиловича язык к гортани присох. Однако князь Андрей, ни капли не смутясь, молвил, словно давно ждал их:
— Ну, наконец-то явились. А то мне уж и перед Дюденей неловко. Он рвется вас на щит брать, а я говорю: погоди, мол, в Новгороде люди разумные. Ну, садитесь, не стесняйтесь...
Тут, видно, вспомнил князь, что не он в шатре хозяин, обернулся к татарину, спросил:
— Ты позволишь, салтан Дюденя?
— Позволю,— кинул тот важно.
— Располагайтесь,— оборотился вновь Андрей к прибывшим,— Андрей Климович, ты, как старший, вот тут, а ты, Степан Душилович, вот там...
— Старший у нас Душилович,— промямлил посадник.
— Ну и тем лучше. Скорей договоримся,— не смутился князь, не сморгнув и глазом.
— Ну что, уважаемый салтан, Новгород желает миром кончить твой поход,— начал Степан Душилович,— Ты уж доказал свою силу и непобедимость. Что толку, если разоришь еще один город?
— Х-хе-хе,— осклабился Дюденя.— Новгород десяти других стоит. Я знаю.
— Мы же исправно выход платим, за что же на нас гроза твоя?
— Зачем князя Андрея обижаете, друга нашего?
— Кто ж его обижает? Мы, пожалуйста, хоть завтра его на стол великий посадим.
— А где Дмитрий? Куда Дмитрия спрятали?
— Нет его у нас. Истинный Христос нет,— перекрестился Степан.
Дюденя переглянулся с Андреем, тот мигнул ему едва заметно.
— Ну и каков выкуп предлагает Новгород? — спросил татарин.
— Восемь тысяч гривен,— предложил Душилович.
— А почему не десять? — усмехнулся Дюденя, догадавшись, что новгородец оставил запас для надбавки.
— Ну хорошо, десять,— согласился Степан, для вида несколько поколебавшись.
— Ладно,— согласился Дюденя,— десять тысяч гривен и сто мешков хлеба.
— Помилуй, у нас хлеба своего мало, везем всегда с Низу, с Волги, а ты уж там, сказывают, закрома почистил.
— Тогда добавляйте.
— Ну, еще две тысячи можем наскрести.
— Ладно. Еще две тысячи гривен и саблю с золотой рукоятью и с ножнами в драгоценных камнях.
— Где мы ее возьмем, салтан?
— Найдете. В Новгороде есть.
Душилович перехватил взгляд татарина, сверкнувшего в сторону Андрея. Подумал: «Князь знает, каналья, у кого такая сабля. Молчит, собака. Не хочет себя до конца выдавать. Ну ничего, посадим на стол, скажет, куда денется».
— Хорошо, салтан, будет тебе сабля.
— И князя Андрея на великий стол.
— Это само собой. Нельзя нам без князя,— сказал Степан Душилович и подумал: «Князь называется. Город грабят, а он и глазом не сморгнет. Хоть бы словечко замолвил».
Договорились привезти выкуп через два-три дня. Назад отъехали с князем Андреем, которого предстояло благословить в храме Святой Софии на великий стол и присягнуть обоюдно на верность ряду29.
Когда подъезжали к городу, Степан Душилович набрался нахальства, спросил:
— Андрей Александрович, а у кого такая сабля, какую Дюденя пожелал?
— Откуда я знаю?
«Знаешь, хитрюга, знаешь. Боишься, как бы не прогадать: скажу, мол, а вдруг не срядимся? После ряда скажешь, никуда не денешься».
И верно, после крестоцелования в Софии и провозглашения архиепископом торжественно: «Ты наш князь!» — уже выйдя из храма, великий князь подозвал Душиловича.
— А знаешь, Степан, я ведь вспомнил про саблю-то, всю ночь голову ломал, где ж я ее видел? И вот осенило.
«Угу. Осенило, когда сам владыка осенил крестом на стол. Рассказывай кому». Но вслух Душилович другое молвил:
— Вот и славно, что вспомнил, Андрей Александрович. У кого ж она?
— У Прокла Кривого.
— У Прокла? Это который на Чудиновой улице?
— Ну да. Он один у вас в Новгороде.
Во двор и хоромы Прокла боярин ласковой лисой проник: «Ах, какие у тебя кобели-цепняки славные! А крыльцо-то, крыльцо! А стекла-то в окнах, никак, венецианские?»
Какому хозяину сие слышать не приятно? Любой поддастся. И Прокл Кривой не святой был, растаял, как мед в кипятке.
— Проходи, проходи, Степан Душилович, будь гостем. Ко-бельков-то я еще щенками с Еми привез. А стекла точно, угадал, венецианские.
— Я слышал, Прокл Мишинич, у тебя еще сабля какая-то заморская есть дивной красоты.
Эх, Прокл, Прокл, уж старый воробей ведь, а на мякине попался. Ослеп от лести-то, оглох.
— Есть, Степан Душилович, верно,— молвил с гордостью.— А кто сказал-то тебе?
— Да князь Андрей.
— А-а, он шибко на нее зарился. Но я устоял. Такая сабля не для рати, для любования.
— Сделай милость, Прокл Мишинич, дай хоть одним глазком взглянуть.
— Взглянуть можно. Для хорошего человека не жалко.
Прокл ушел в дальнюю горницу и воротился, торжественно неся на руках чудо-саблю. У Степана Душиловича при взгляде на нее дух перехватило. И вправду, рукоять золотом сияет, ножны сплошь камнями драгоценными усыпаны, сверкают переливами. У Душиловича аж сердце сдавило: «Господи, и такую красоту вонючему татарину! Надо было согласиться на мешки с хлебом. Что хлеб? Съешь, до ветру сходишь, и нету. А эта?!»
— Ну как? — спросил Прокл с нескрываемой гордостью.
— Лепота, Мишинич, лепота,— выдохнул восторженно боярин.
— Мне ее с Византии привезли, а туда она из Сирии попала. Говорят, она Варде Склиру принадлежала, ну который императором хотел стать, да на плаху угодил.
— Да, такую императорам только и носить,— вздохнул Степан Душилович, не смея заговорить об отдаче сабли, и думал, примеряя себя к ней: «Я б ни за што не отдал, ни за какие деньги».
Ясно, что и Прокл, заслышав об этом, чего доброго, еще ею и зарубит. И прав будет старый хрен. Здесь надо не одному являться, одного он пошлет подальше, да еще и псами притравит.
— Ты знаешь, Мишинич, со мной просился Андрей Климович посмотреть саблю.
— Посадник?
— Ну да.
— Ну, привел бы. Мне не жалко.
Больше Душиловичу ничего не надо было. Пригласил. Все. Придут.
