Несколько раз собираясь втроем, обсуждали, чего за невестой дать в приданое. Оно бы, конечно, хорошо какой-нито город, как встарь было, но надо в грядущее смотреть.

— Это усилит Переяславль,— сказал Александр Маркович.— Это ныне дружны мы, а ну какая замятия начнется, с нашего ж города на нас ратников пошлют.

— Это верно,— вздохнула Ксения Юрьевна.— Може, черных людей дать за ней хоть бы сотню?

— Оно бы неплохо, но после татарского набега едва ль не половина в рабство угнаны, есть вески, где землю орать некому.

— Я думаю,— заговорил Михаил,— лучше дать за ней полтысячи гривен.

— И только-то? — удивилась Ксения Юрьевна,— Чтоб потом муж попрекал бедняжку нашей скупостью?

— Еще можно на столько же скоры собрать, мехов драгоценных.

— А выход? С чем ты в Орду поедешь, если позовут?

— Да в этом году уже вряд ли позовут. Есть слух, что они там меж собой перессорились.

— Тоже ничего хорошего,— сказала княгиня.

— Почему, мама?

— Сейчас Александр — жених Ефросиньин — там, а в свою замятию поганые могут и наших затянуть. Вон Ногай за собой русских князей аж в Польшу и на Дунай таскал.

— Что делать, Ксения Юрьевна! — сказал Александр Маркович.— Он царь. Прикажет, и пойдешь.

— Но нашим-то какая корысть в те края лезти?

— Корысть есть, княгиня. Если хан с собой наших зовет, так хоть в это время выхода не требует. А при удачном походе еще и добычей оделит. Татары стараются своих союзников не обижать. Этого у них не отнимешь.

— Ой, не хотела бы я, чтоб ты, Миша, на какой-то там Дунай ходил.

— Мама,— улыбнулся Михаил,— но они не станут ни тебя, ни меня об этом спрашивать.

Посоветовавшись, решили, что в приданое Ефросинье помимо гривен соберут с дюжину собольих сороковок¹.

И вечером Ксения Юрьевна пошла к дочке, сообщила ей о готовящемся приданом. Думала, порадует, но та сидела какая-то безучастная.

— Что с тобой, доченька? Уж не заболела ли?

— Да нет, мама, все со мной в порядке.

Лукавила княжна, лукавила. Не очень-то «в порядке» с ней было. Днем девка Тоська похвасталась ей, что за конюшней Сысой поймал ее и «щупался» и за себя звал идти.

— Как за себя? — похолодела Ефросинья от ревности, вдруг охватившей ее.

— Ну замуж, через церкву, по-людски чтоб,— делилась Тоська.

— Ну а ты?

— Я сказала, подумаю, мол. Да у княжны спроситься, мол, надо.

Убила ее Тоська своим сообщением, без ножа зарезала. Понимала Ефросинья умом, что никогда не сможет стать невестой Сысоя, но новость о том, что он скоро станет принадлежать Тоське-дуре, сразила ее. Даже дикая мысль в голову пришла: «Ах, зачем я родилась княжной?» А эта дура словно ножом в ране ковырялась:

— Ты ж позволишь мне за Сысоя, Ефросинья Ярославна?

Да?

Ах, как хотелось сказать ей: «Не смей и думать о нем!» Но нельзя, она же может догадаться о ее неравнодушии к парню.

— Делай как знаешь,— ответила девке, язык не повернулся дать согласие.

И что ж? Тоська не упустила своего счастья. Через две недели обвенчались с Сысоем, на их венчание в церкви был сам князь. В тот вечер вся дворня перепилась, горланила песни едва не до полуночи, плясали. И, слушая все это, княжна Ефросинья лежала в холодной постели и тихо плакала от тоски, вдруг навалившейся на нее. Назавтра Тоська не явилась, что обозлило княжну: «Ага, милуется, негодница. Ну, погоди же».

Призвав к себе дворского Назара, княжна как можно спокойнее сказала ему:

— Назар, переведи мою Тоську в коровник, я не нуждаюсь в ней.

— Хорошо, Ефросинья Ярославна. Я пришлю другую девку.

— Только девку, а не бабу,— сказала княжна, осененная нечаянной подсказкой дворского.

И когда на следующий день явился к ней князь Михаил и спросил:

— Фрося, за что ты прогнала от себя Тоську? — она не замешкалась с ответом, сказала уверенно:

— За то, Миша, что княжне-девушке и служить должна девушка же. Не баба. Неужто не ясно?

Михаил пожал плечами и счел объяснение вполне обоснованным, однако попросил:

— Может, все же возьмешь, а, Фрось? Из светлицы сразу в коровник девку, сама посуди.

— Ничего, пусть привыкает. Свекровь ей поможет и доить, и навоз чистить.

Встретив мать, Михаил пожаловался ей:

— На Ефросинье черт верхом поехал. Прогнала Тоську от себя.

Но Ксения Юрьевна вступилась за дочь:

— И правильно сделала. Нечего было твоей Тоське поперед госпожи под венец идти. Ведь знала же, что княжна сговорена, зачем путь перебегала? За такое бьют нещадно.

— Но Фрося ж сговорена за княжича Александра.

— Ну и что? Не могла твоя Тоська потерпеть, пока уедет Ефросинья к мужу? Не забывай, Тоська на три года млаже княжны. И нате вам. Управилась. И твой Сысой тоже хорош, жениться ему приспичило.

Однако в тот день Ефросинья Ярославна выгнала девчонку, присланную ей в услужение взамен Тоськи.

— А тебя-то за что? — удивился дворский, увидев плачущую девчонку.

— Она ска... ска... зала, во... няет от меня,— всхлипывала девчонка.— Велела в ба... баню идти.

— Ну и правильно,— заключил Назар,— Побанься, надень чистую рубашку.

— У м-меня нет дру-гой.

— Придумаем что-нибудь. Не реви.

Вечером, перед сном, Ксения Юрьевна опять пришла в опочивальню к дочери, присела на край ложа к ней, утешала как умела:

— Ты правильно сделала. Умница. Нечего им попускать.

Ефросинья молчала, сжавшись в комочек под одеялом.

Материнское сердце тоже сжималось от жалости к своему дитяти: «Господи, что ж это деется? Уж двадцать скоро, я в ее годы двух родила. И куда запропастился наш суженый-ряженый?»

Начав гладить ласково головку дочери, нечаянно коснулась лица ее, ощутила — мокро от слез под ладонью.

— Что ты, милая, не надо, дитятко. Скоро приедет Александр Дмитриевич твой, увезет тебя в Переяславль, там обвенчаетесь в Святом Спасе и заживете весело и счастливо. Не печалься, Ефросиньюшка.

Утешала дочь княгиня, а сердце не на месте было, томилось отчего-то, тревожилось, словно предчувствуя нехорошее.

И не обмануло ретивое. Осенью уж, когда дожди начались и с дерев лист осыпался, прискакал из Переяславля гонец с черной вестью: «Александр Дмитриевич, будучи в Орде, заболел сильно и помер. Великий князь Дмитрий Александрович велел княжне Ефросинье передать, дабы была вольна от слова, данного ему, и поступала так, как ей сердце и Бог подскажет».

Для всей семьи княжьей, да и челяди это было громом с ясного неба. Многие думали, что княжна заплачет, заголосит по жениху. Прислушивались, взглядывали на окна ее светелки.

Но там тихо было. Хотя княжна заперлась у себя и никого не пускала. И плакала и печалилась, но не столько о женихе, сколько о судьбе своей: кого любила — того не дали, кого ждала — тот умер вдруг.

А вдруг ли? А не наказание ли ей от Бога, что сердцем изменяла суженому-ряженому? Рядилась с княжичем жить, а сама на другого смотрела. Завидовала.

Ефросинья падала ниц перед иконой Божией Матери, молила истово:

— Прости меня, Богоматерь, за прегрешения мои, за мысли мои корыстные, за взгляды мои завидущие, за слова мои, всем обидные. Прости.

Била поклоны низкие, лила слезы обильные. И Богоматерь смотрела на княжну сочувственно, словно что-то сказать хотела.

И сказала. Но уже во сне горячечном услышала княжна ласковое слово, с Неба идущее:

— Не печалься, милое дитя, стань невестой сыну моему.

— А можно? — спросила Ефросинья, и вдруг на сердце ей стало легко и благостно: «Да, да, я стану невестой Христа. Я дева непорочная. Христос примет меня».

И когда днем княгиня появилась у дочери, она молвила ей тихо, смиренно:

— Мама, я ухожу в монастырь.

— Как?! — воскликнула пораженная Ксения Юрьевна.— Почему?

— Меня позвала Божия Матерь, я хочу послужить Христу.

Ефросинья не плакала, говорила отрешенно. Теперь заплакала княгиня, хорошо понимала она дочь и не смела перечить слову Божьей Матери.

Через два дня княжну Ефросинью Ярославну увезли в девичий монастырь, что стоял в излучине реки Тьмаки. Увозили на той самой коле, которую ладили для отправки ее в Переяславль на венчание.