— Ой, Пантюша!.. — Анфиса порывисто прижалась к мужу.
— Ну-ну, мать, без сырости, — почувствовав влажную щеку жены, сказал Пантелей Афанасьевич.
— Инночка! — крикнула Анфиса. — Посмотри, кто приехал!
— Папка! Здравствуй! Подержи, мам. — Инна протянула завернутого в одеяльце ребенка и обняла отца.
— Здравствуй, Джюдик! — целуя дочь, сказал Пантелей Афанасьевич. Почему-то он назвал ее так, как называл в детстве, когда она была маленькой.
Подал голос Алешка.
— На, дед, подержи ребенка, а то у меня на кухне суп с плиты сбежит…
Чем-то руки деда Алешке показались не такими уютными, как руки матери и бабушки. Такие же теплые и все же не такие умелые и ловкие. Алешка сложил губы трубочкой, затянул свое знакомое: «Ааааа…»
Инна взяла сына.
— А где Борис? — спросил Пантелей Афанасьевич. — В институте?
— Ты не получил нашего письма?
— Какого письма?
— Ты ничего не знаешь?.. Борис записался добровольцем в Красную Армию.
— Борис? Но у него же глаза?..
— Верно… Глаза. Сначала его не взяли. Но потом он ходил к каким-то начальникам. К каким, мне не сказал. И его взяли переводчиком. Три дня, как уехал в часть. Писем еще не было.
— Вон какое дело…
— Да, папка, такие дела… Не тот факультет я выбрала, — сказала Инна. — Кому нужна моя французская филология?
— У тебя вон… филология на руках…
— Так-то так, а все-таки…
— Война, доча, будет не вечно, а после войны твоя филология как раз и нужна будет людям…
— Ты так думаешь?
— Уверен в этом.
У женщин весь день прошел в хлопотах. Пантелей Афанасьевич позвонил Тополькову: вернулся ли он из Берлина? Хотелось встретиться, хотя бы ненадолго, расспросить. Как там было в Берлине двадцать второго?
В трубке послышался женский голос:
— Юрий Васильевич еще не вернулся. А вы кто будете?
— Моя фамилия Путивцев. Комбриг Путивцев. Мы с Юрой в свое время вместе бывали в Германии.
— Пантелей Афанасьевич?
— Да. А откуда вы меня знаете?
— Юрий Васильевич мне рассказывал о вас.
— Простите, а вы кто же будете?
— Я его племянница.
— Я просил бы вас передать Юрию Васильевичу, когда его увидите, что звонил, мол, Пантелей Афанасьевич, интересовался им.
— Я, товарищ комбриг, записку ему оставлю… Я тоже завтра уезжаю…
— Куда же, позвольте узнать?
В трубке помолчали.
— Куда теперь все уезжают… Может быть, еще встретимся, товарищ комбриг. А фамилия моя тоже Тополькова… Валя Тополькова…
— Какие-то неприятности? Ты чем-то, папка, взволнован? — спросила Инна.
— Неприятностей, доча, никаких нет, если не считать войны, а взволнован… Это есть… Это действительно… Говорил сейчас по телефону с племянницей Юры Тополькова. По голосу совсем еще девчушка, а тоже завтра едет на фронт…
К вечеру, когда Анфиса управилась по хозяйству (она, конечно, затеяла пирожки с капустой и с курагой Пантелею Афанасьевичу на дорогу), а Инна убаюкала сына, все сели в большой комнате за круглый стол, за которым столько сиживали вместе. Стул Бориса пустовал… Завтра опустеет и его стул…
— Так ты теперь, Пантюша, будешь на тяжелом бомбардировщике… А он действительно тяжелый или только так называется?
Какой была Анфиса несведущей в авиации, такой и осталась.
— Действительно, мать, тяжелый… Тридцать семь тонн весит, а высотой с трехэтажный дом…
— Боже мой! — всплеснула руками Анфиса. — А когда смотришь на него в небе, совсем небольшим кажется… Только гудит тяжело… Кем же ты будешь? На какой должности? — поинтересовалась она. Червячок честолюбия в ней жил по-прежнему.
— Пока буду летать командиром корабля…
— Командиром корабля? — разочарованно сказала Анфиса, но тут же спохватилась. Не хотела обижать мужа. — Но это ж опасно…
— Знаю, мать, о чем ты подумала. Командиром корабля у нас будет даже один комдив летать… Не такое сейчас время, Чтобы выбирать. Сейчас надо одно — немца бить… Опасно ли? На войне везде опасно. В обозе и то опасно. А по нынешним временам стало опасно и в тылу. Я когда сегодня по Москве ехал, видел разрушения… У вас тоже фронт. Вам даже хуже: ведь вы — безоружные. А у нас на самолетах пушки, пулеметы… Бомбардировщиков сопровождают истребители…
— А если собьют? — не веря и в то же время желая верить в эти успокоительные слова, спросила Инна.
— А собьют — парашюты есть… Вы обо мне не беспокойтесь. Вы себя берегите. Если писем долго не будет, тоже не тревожьтесь. Всякое действительно может случиться. Я вот встретил майора Сиволобова, помнишь его, Анфиса, чернявый такой…
— Ну-ну…
— Его самолет подбили над Балтикой. Дотянул до берега. Прыгнул. Две недели пробирался к своим по территории, занятой немцами… Вышел… Сейчас снова летает.
Путивцев знал и не мог не знать, что из полета на Берлин вернутся не все. Могло и с ним случиться такое. И если так суждено, что ему не вернуться из этого полета, пусть дорогие ему люди к этой мысли привыкнут постепенно. Весть о смерти всегда страшна. Но когда она неожиданна — это уже удар. Он на всю жизнь запомнил день, когда внезапно умер его отец — Афанасий… Нет, он не собирался умирать. Не было и дурных предчувствий. И все-таки нелегко начинать третью войну за свою жизнь. В молодости, пока еще был не бит, все проще… Но есть и в его возрасте плюсы… Если случится что — все-таки пожил… Оставил след. Есть ученики, есть дочка, есть внук. Кровь родная останется…
Пантелей Афанасьевич поднялся, зажег свет, стал перебирать свои старые записи, письма…
В час ночи, покормив Алешку, Инна увидела свет в кабинете отца. Пришла в ночной рубашке, простоволосая. Села рядышком на диван. Провела ласково по волосам:
— Ты еще у меня совсем молодой, папка… Знаешь, страшно мне… Не за себя боюсь. Ты говорил нам с мамой, чтобы успокоить… Но я-то понимаю, каково вам будет там, на фронте… Скажи мне, только честно… Переводчиком — это опасно?
— Ты, доча, только не волнуйся. Я верю, все будет хорошо. Совсем хорошо, поняла?
— Поняла, папка, — чуть слышно ответила Инна.
* * *
В безоблачной вышине, похожий на зеленую стрекозу, уверенно стрекотал маленький верткий «У-2».
— Посмотрите, товарищ комбриг, вниз! — крикнул летчик Путивцеву.
Путивцев перегнулся через борт, увидел зеленое поле, пересеченное серым грейдером, а на грейдере — людей.
Заслышав звук самолета, люди внизу кинулись врассыпную, падали в придорожные кюветы, искали спасения в воронках, густо черневших вдоль дороги. Те же, кто не успевал достичь какого-либо укрытия, падали просто на землю.
Все поле было в светлых блузках, в красных, сиреневых, синих, темных платках: будто кто-то в беспорядке разбросал по этому зеленому полю куски цветной материи, и так они и лежат здесь, никем не найденные.
«Да что они, не видят, что мы — свои! — Но тут же мелькнула другая мысль: — Откуда им знать — женщины, дети, — свой или не свой?»
Но, видно, внизу нашелся кто-то знающий, крикнул «Наши» или что-то в этом роде, и люди сначала несмело стали поднимать головы, а потом вставать в полный рост. Женщины стаскивали платки с головы, приветственно махали самолету с красными звездами на крыльях, первому советскому самолету, который они увидели на своем горьком пути.
Большинство людей шло пешком. Изредка попадались повозки, еще реже — машины. Они двигались, не зная отдыха, стараясь уйти от настигавшего их врага. Шли, пока передвигались ноги, пока хватало сил, а потом валились на землю как снопы и лежали так час или два, пока кто-нибудь не поднимался. Сначала поднимался один, за ним — второй, третий, и те, кто еще не успел набраться сил, тоже вставали: страшно было встретиться один на один с врагом не дома, где есть хотя бы стены — свои стены, а в открытом поле.
— Скоро, наверное, линия фронта! — прокричал Путивцев летчику. Тот, не поворачивая головы, согласно кивнул комбригу. Самолет полез вверх — разумнее было пересечь линию фронта на большей высоте.
