На выставке выступил важный чиновник из ведомства Геббельса Карл Бемер.
В своей речи он ни слова не сказал о Советском Союзе. Это заметил не только Топольков, но и Брэндэндж.
— А в Берлине больше не идут «Жизнь за царя» и «Три сестры», зато идет бездарная пьеса друга Гитлера — Муссолини — «100 дней», — сказал американец.
Все это было хорошо известно Тополькову. Резкая смена отношений ко всему советскому произошла еще в ноябре прошлого года, после визита Молотова в Берлин.
Топольков не раз докладывал об этом послу.
— Вы преувеличиваете, Юрий Васильевич, не надо паниковать, — говорил посол.
2 марта в большом зале Лейпцигской филармонии выступил Геббельс. Он также ни словом не обмолвился о Советском Союзе.
О встречах на выставке и своих впечатлениях Топольков подробно рассказал советскому послу. Тот молча выслушал его.
— Хорошо, спасибо. Вы свободны.
На другой день Топольков уехал в Вену. Он и прежде бывал здесь, до «аншлюса». Тогда Вена была шумным веселым городом. Многочисленные подвальчики, винные и пивные кабачки были заполнены посетителями. В Вене было много туристов — англичан, французов, американцев. Австрийцы обладали удивительным умением объединять всех этих разных людей в застолье. Оркестр скрипачей, например, исполнял нехитрую мелодию, один из оркестрантов не пел, а скорее громко декламировал:
— Кто родился в январе — встаньте… — Небольшая пауза и затем: — Желаем вам благоденствия, удач… — и шел длинный перечень добрых пожеланий.
Даже люди, не знавшие немецкого языка, понимали слова «январь», «февраль», «март», которые звучали почти на всех языках одинаково.
— Януар… — встало два человека..:
— Фебруар… — поднялось человек десять. Вон сколько! В зале — смех, оживление. Вон тот, рыжий, голландец, тоже, оказывается, родился в феврале, а этот тоже — француз… Песня сближала людей…
Теперь венские остерии опустели. Вена стала скучным городом.
На открытие Венской ярмарки прибыл руководитель «Трудового фронта» Роберт Лей. Он высокопарно говорил о «свободном» экономическом сотрудничестве стран в «Новой Европе», но речь свою закончил словами о том, что в Европе будет руководить Германия.
Более интересно прошла встреча журналистов с гауляйтером Вены Бальдуром фон Ширахом. Ширах долгое время был руководителем «гитлерюгенд».
Вопросы, которые задавали ему корреспонденты, больше касались не выставки, а его прежней деятельности.
— Не считаете ли вы, господин гауляйтер, что молодые немцы в «гитлерюгенд» лишены родительской ласки?
— Нет, не считаю. У молодых немцев есть отец — фюрер и мать — Германия.
— В «гитлерюгенд» мальчики семи — десяти лет уже носят армейские тесаки. Не опасно ли в таком возрасте давать детям холодное оружие?
— Я не знаю случая, чтобы хоть один воспитанник «гитлерюгенд» применил это оружие против другого воспитанника. Но не сомневаюсь в том, что даже эти мальчики применят оружие против врагов Германии, если это потребуется.
— Правда ли, что во время футбольного матча на стадионе были инциденты?
— Ах, квач — чепуха! — Он так и выразился: простонародное — квач. — Это все выдумки английских газет! Ка видите, я цел и невредим. — При этом Ширах поднялся, явно красуясь, демонстрируя свою спортивную фигуру. — На стадионе, правда, были хулиганские выкрики в адрес жены Геринга. Хулиганы кричали: «Фрау Геринг — новая княгиня!»
О миллионах Геринга, о его страсти к богатству, к роскоши хорошо знали журналисты. Было известно и то, что главари гитлеровского рейха не ладят между собой. Высказывание Шираха можно было понять не только как вынужденное признание в том, что на стадионе все-таки были беспорядки, но и намек, что он осуждает страсть Геринга к богатству.
* * *
Вернувшись из Вены, Топольков смог наконец заняться поисками новой квартиры. Было бы неплохо поселиться в рабочем районе. Ведь Маше так или иначе придется общаться с соседями. Рабочие люди проще, с ними она быстрее найдет общий язык.
На корреспондентской «опель-олимпии» Топольков проехал в Панков. Осмотрел две квартиры. Жить можно, но уж очень район непривлекательный: сырые, прокопченные, однообразные, как казармы, дома; без единого деревца, узкие, как колодцы, каменные дворы. Панков отпал.
Топольков присмотрел квартиру в центре города, неподалеку от Ландверканала. Это было всего в нескольких кварталах от Берлинской оперы. Музеи тоже близко. Из окна видна ратуша с часами… Но к Берлину все чаще прорывались английские бомбардировщики и бомбили в основном центр.
— А вы снимите дом в Карлсхорсте: тихий пригород, много зелени, хороший воздух. Ездить на работу будете на «олимпии», — посоветовал посол Тополькову.
За довольно сносную цену Юрий Васильевич нашел подходящий дом в Карлсхорсте. Под домом находился гараж. Во дворе — небольшой сад.
Юрий Васильевич тотчас же написал Маше:
«У нас уже есть свой дом. Надеюсь, он тебе понравится».
«Юра! Очень хочу к тебе. Очень!.. Юра! А у нас будет маленький».
Топольков и не подозревал, что отцовские чувства в нем проявятся так рано. В свободное от работы время он теперь бегал по детским магазинам. Он надоел женщинам в посольстве разговорами о Маше и своем будущем сыне. (Он хотел сына.) Таня Костикова терпеливо и охотно выслушивала его и давала полезные советы. Виталий больше не ревновал свою жену к шефу: Топольков женился, любит жену, ждет ребенка.
— Никогда не думал, Таня, что я буду таким папой… — как-то сказал он Костиковой.
— Это очень понятно, Юрий Васильевич, чем старше родители, тем они сильнее любят своего ребенка, — рассудительно сказала Таня.
— Разве я такой уж старик? — притворно обиделся Топольков.
— Что вы, Юрий Васильевич! — смутилась Таня. — Просто я хотела сказать, что… — Она замялась, подыскивая слова. — Что когда папа и мама очень молодые, они еще глупые и не понимают, какое это счастье — иметь ребенка. И только с годами, когда люди становятся мудрее, они понимают это.
— Как же объясните вы, психолог, что вы — мама молодая, а так сильно любите свою Свету.
— Не такая я молодая, Юрий Васильевич, — закокетничала Таня. — И потом у нас, у женщин, все по-другому, — добавила она уже серьезно.
«Почти десять лет я прожил в Берлине, — писал Топольков жене, — но никогда я так не скучал, как сейчас. Особенно грустно бывает в воскресные дни, когда нет пресс-конференций и ты предоставлен самому себе».
В выходные дни Топольков действительно грустил, не знал куда себя деть. Иногда делал записи для своей книги о Германии, но в последнее время почему-то не было желания садиться за письменный стол.
В рабочие дни скучать не приходилось — забот хватало.
В понедельник посол сообщил Тополькову, что в Берлин приезжает министр иностранных дел Японии Иосука Мацуока.
— Вам надо быть на всех встречах с японским министром, на которые будут приглашаться журналисты. Если будет что-то важное, приходите ко мне в любое время…
Берлин встречал японского министра пышно, торжественно. Работа во всех учреждениях была прекращена в два часа дня. Улицы, по которым должен был следовать кортеж, запрудили принаряженные жители столицы. Впереди стояли группы ребятишек. Они должны были приветствовать высокого гостя японскими песенками и криками «банзай!». Дома украсили государственными флагами Германии и Японии.
Мацуока и Риббентроп ехали в открытой машине. Под колеса автомобиля летели свежие цветы. Мацуока поднимал руку в нацистском приветствии. Берлинцы отвечали криками «хайль!» и «банзай!».
Японского министра поместили во дворце «Бельвью», где в ноябре прошлого года останавливался Молотов.
Огромная толпа собралась на площади Вильгельма около императорской канцелярии. Время от времени раздавались громкие дружные крики «хайль!». Тогда на балконе появлялся Гитлер. Толпа неистовствовала. Юноши в форме «гитлерюгенд» кричали: «Вождь! Веди нас! Мы следуем за тобой». Гитлер ничего не говорил, улыбался, позировал фоторепортерам.
