— Тяжело на новом месте? — спросил он.

— Я работаю в цеху, посмотрите, какие у меня руки…

Да, это были руки не конторской девушки, какой была Эрика прежде.

Но к концу года ее настроение изменилось — в Ораниенбург привезли военнопленных поляков, они заменили немцев на тяжелой работе. Потом в Ораниенбург привезли пленных французов, и Эрика к месту и не к месту вставляла в свою речь восклицание, заимствованное у французов: «О-ля-ля».

Эрика снова стала работать в «Бюро». Теперь домой она приезжала веселая, стаскивала с себя униформу и обряжалась в новое платье. У нее появилось много новых платьев.

«Раньше вы хорошо зарабатывали на пушках, а теперь еще больше зарабатываете на самолетах», — Тополькова так и подмывало сказать ей эту фразу.

В их отношениях стал заметен холодок. Если прежде они только время от времени пикировались, то теперь ни один разговор не обходился без колкостей. Узнав, что Топольков женился и собирается съехать с квартиры, Эрика воскликнула:

— О-ля-ля!.. Это очень кстати, господин Топольков, я тоже собираюсь замуж, и освободившаяся комната нам очень пригодится.

— Вы возвращаетесь? Вы уже выполнили свой долг перед фюрером? — Топольков не скрывал своей иронии.

— Не совсем, — ответила Эрика довольно резко. — Долг немецкой женщины родить фюреру сына-солдата.

— Вы хотите, чтобы ваш сын был солдатом и испытал все ужасы войны?

— Какие ужасы, о чем вы говорите? Поговорите с нашими солдатами. Разве они испытали что-либо ужасное в войне с Польшей или Францией?

— Но ведь война бывает и другой, Эрика…

— Какая же это другая война? И с кем? Не с вами ли, русскими?

Нет, Топольков решительно не хотел, чтобы Маша встретилась с этой женщиной. Надо было как можно скорее подыскать квартиру, но он это сделает сразу после Лейпцига.

В Лейпциг Топольков ехал в одном купе с американским журналистом Уолтером Брэндэнджем.

С Уолтером Юрий Васильевич был хорошо знаком, часто встречался на приемах в германском МИДе, на пресс-конференциях и в клубе иностранных журналистов.

Брэндэндж был симпатичен Тополькову. Когда они знакомились, Юрий Васильевич спросил Уолтера, какую газету тот представляет.

— Целую свору… Когда много хозяев, то у журналиста больше независимости, — пояснил американец.

Однажды на пресс-конференции он задал начальнику отдела прессы германского МИДа щекотливый вопрос и тем самым привлек к себе всеобщее внимание.

— Правда ли, что доктор Геббельс, Геринг и другие крупные политические деятели рейха имеют вклады в иностранных банках, о чем пишется в американской прессе?

Всем было известно, что совсем недавно немецкие официальные власти подвергли остракизму американского журналиста Пиркса за то, что тот опубликовал в «Нью-Йорк таймс» подобные материалы. Его перестали приглашать на пресс-конференции, официальные лица отказывались с ним разговаривать. В конце концов Пирксу ничего не оставалось, как покинуть Германию.

Брэндэндж отделался шишками. Месяц его не приглашали на пресс-конференции и лишили «бецугшайнов» — талонов на хлеб и мясо, без которых при карточной системе невозможно было журналисту организовать встречи за кружкой пива.

— Они хотят меня выкурить отсюда, — сказал Брэндэндж Тополькову при встрече. — Но черта с два! Я еще половлю рыбку в их мутной воде. А на их «бецугшайны» я плевал, всем необходимым меня снабжает клуб иностранных журналистов. Почему бы тебе, Юрас (так он называл Тополькова), тоже не вступить в этот клуб?

Клуб иностранных журналистов объединял представителей прессы независимых стран или считавшихся независимыми, таких, как Болгария, Румыния, Венгрия и вновь образованные под эгидой Гитлера Словакия и Хорватия. Клуб был нашпигован журналистами сомнительной репутации, соглядатаями гестапо, не имел своего печатного органа, но мог по крайней мере организовывать встречи, оказывать материальную помощь журналистам, по какой-либо причине впавшим в нужду. Клуб также закупал продовольствие в Бельгии, Голландии, Франции и даже в Австралии и Канаде и снабжал дефицитными товарами своих членов.

Министерство иностранных дел решило сделать подарок клубу — выделило для него в центре города роскошный особняк. На верхних этажах в отдельных комнатах — телефоны, откуда можно было связаться с любой страной мира. Ни для кого не секрет, что телефоны прослушивались. Нередко при передаче нежелательных материалов внезапно обрывалась связь «по техническим причинам», тем не менее отказываться от этого простого удобного помещения с дешевой столовой, что было существенно для многих журналистов, не имело смысла. Телефонные разговоры прослушивались везде.

Для вступления в клуб необходимо было внести довольно солидный вступительный взнос. Немалыми были также месячные взносы. Требовались еще две рекомендации членов клуба.

Топольков посоветовался с послом, и тот порекомендовал ему вступить в клуб. Поручительства дали Брэндэндж и корреспондент шведской газеты «Тагесблад» Свенсон.

В первое же посещение клуба Брэндэндж потащил Тополькова в бар.

Там был широкий выбор импортных вин и настоящий бразильский кофе. Обслуживали кельнеры-мужчины, но были и две официантки, «для разжигания аппетита», как выразился Уолтер. Одна на тележке развозила кофе, другая, с подносом, предлагала сигареты. Та, что разносила сигареты, была воплощением скромности: гладко зачесанные назад каштановые волосы, наглухо застегнутая безукоризненно белая блуза и черная, обтягивающая спортивную, девичью фигуру длинная юбка. Никакой косметики — даже губной помады. Соответствующими были и манеры — застенчивая вежливость, целомудренная сдержанность, скупая улыбка. Вторая была прямой противоположностью: пышнотелая блондинка, короткая юбка колоколом, черная блузка с глубоким вырезом, подчеркивающая матовую белизну тела, накрашенные, чуть влажные, зовущие губы и поощряющая улыбка.

Брэндэндж и Топольков говорили на английском, и метрдотель, очевидно, примял обоих за американцев.

Подавая счет, склонившись в почтительном поклоне, он шепнул:

— Майн герр, филяйхт воллен зи медхен хабен?[40]

Топольков сразу же в вежливой форме отказался:

— Их бин гейте айн бисхен мюде, абер морген…[41]

Уолтер же спросил:

— Вифиль?[42]

— Дер прайс ист фершидене…[43] — И сунул американцу конверт с фотографиями девиц. На оборотной стороне фотокарточки стояла цена.

— Уолтер, зачем тебе эти платные шлюхи? — спросил Топольков, когда метрдотель отошел.

— Мой мальчик! — Брэндэндж иногда так обращался к Тополькову. — Я, по крайней мере, уверен, что здесь они чистые. Их каждый день проверяют врачи-эсэсовцы.

…В вагоне по пути в Лейпциг Тополькову очень хотелось поговорить о Маше. Но он опасался услышать какую-нибудь сальность и помалкивал. Уже подъезжая к Лейпцигу, не выдержал и рассказал о своей женитьбе.

Брэндэндж заметил:

— Ты напрасно, Юрас, считаешь меня циником. Я хорошо понимаю, что такое мать, сестра, жена. Это одно, а шлюха — совсем другое…

На Лейпцигской ярмарке Топольков каждый день беседовал с посетителями, просматривал книгу отзывов. Вокруг советского павильона все время крутились подозрительные личности. Один из них подошел к администратору и спросил:

— Нет ли у вас другого, более уединенного места, где я мог бы записать свои впечатления о выставке?

— Другого места у нас нет, — ответил администратор. — Книга перед вами, и если у вас есть желание сделать запись, то — пожалуйста…

— Нет, здесь я не могу, меня могут увидеть…

К столу быстро подошел другой немец.

— Не верьте этому типу, что подходил, он провокатор и прислан следить за тем, что здесь делается, — шепнул он.

В книге были разные отзывы. Одни писали о своем восхищении достижениями Советского Союза, но были и такие: «Выставка — это чистая пропаганда», были и угрозы: «Всем коммунистам надо оторвать головы, и фюрер скоро сделает это…»