Тут они снова остановились.

В коридоре было совсем тихо. Но через секунду откуда-то донеслось тиканье больших стенных часов и вслед за тем их протяжное хрипенье. Потом часы стали бить. Ударили раз, дребезжа на весь коридор, затихли на мгновенье, захрипели опять… Долго хрипели. Второй удар… Точно тонкие железные полосы одну на другую бросали в железной лавке.

Коридорная дверь скрипнула.

— Пожалуйте-с… Номер двадцать восьмой… Позвольте-с.

Василий Никитич протискался между молодыми людьми и пошел по коридору, все так же выворачивая ноги.

Громко заскрипели его сапоги, — еще громче, чем на лестнице. Этот скрип раздавался во всех углах коридора. И если закрыть глаза, то трудно было бы сказать, где именно родится этот скрип и где он родит эхо. Точно весь коридор заскрипел.

А часы все били.

— Это ваши номера?

Василий Никитич остановился и круто повернулся назад. Его словно кто дёрнул сзади.

Широко открыв глаза, он прямо устремил их в лицо очутившемуся теперь всего в расстоянии шага перед ним человека в резиновом плаще.

— Чего-с?..

И он приложил ладонь к уху, чуть-чуть повернув голову в бок. Закусив слегка нижнюю губу, он стоял неподвижно и смотрел теперь не на своего постояльца, и вниз.

Потом он сказал тихо:

— Ну-те?..

И еще больше повернул голову в сторону и совсем оттопырил ухо ладонью.

— Хозяин этих номеров вы?..

Василий Никитич ответил не сразу. Отняв руку от уха, он медленно опустил ее вдоль тела, наклонил голову, и на лице его на мгновенье застыло такое выражение, будто он разгадал что-то сразу и неожиданно, что также неожиданно пришло ему на ум.

Брови поднялись, глаза стали неподвижны, губы полуоткрылись, и между губами, словно облизывая губы и зубы, мелькнул и опять моментально спрятался кончик языка.

— Я, — произнес он наконец и встряхнув плечами, пошел по коридору дальше.

Василий Никитич беседовал у себя в «конторке» с своим номерным Жмуркиным.

Жмуркин был невысокого роста, тщедушный человек, с узкой грудью и острыми, немного приподнятыми плечами.

Василий Никитич сидел за столом, а Жмуркин стоял у притолоки. Он держался довольно свободно с Василием Никитичем. Голову он запрокинул назад, так что затылок как раз упирался в край притолоки, руки скрестив на груди, выпятив вперед локти и точно нарочно выставляя на показ темно оранжевые пятна на пиджаке под мышками, выгоревшем в этих местах от пота.

Одну ногу, согнув ее в коленке, он прожимал ступней и каблуком к притолоке, а другою упирался в пол.

На нем были очень короткие, сразу видно, что подшитые снизу, брюки из какой-то необыкновенно толстой материи одного цвета с пиджаком, все в пятнах. Жилетка, измятая и морщинистая, приподнялась, наползла кверху по животу и из-под жилетки белела рубашка.

Смотрел Жмуркин не на Василия Никитича, а в потолок, от времени до времени почесывая о притолоку голову то в том, то в другом месте, для чего извивался всем своим жидким сухим телом.

— Жмуркин, я тебя спрашиваю, видел ты их?

Почесывая о притолоку голову, Жмуркин ответил:

— Известно, видел.

На секунду только он скользнул глазами сверху вниз из полуоткрытых век, потом опять уставился в потолок и продолжал:

— Я думаю так. Василий Никитич: подам я прошение в главный штаб к его высокопревосходительству… Ей Богу-с… Они, конечно, примут…

Тут зрачки его глаз словно выплыли из-под век и остановились на Василии Никитиче.

Вы полагаете, я не могу состоять при них в должности переводчика?..

Василий Никитич нахмурился и стукнул пальцем по краю стола. На пальце у него было кольцо, и звук вышел короткий и громкий, словно стол треснул.

— Будет молоть!..

Жмуркин все так же, из-под век, поглядел на стол и на палец Василия Никитича.

Потом он выпрямился и тряхнул головой.

— Чиво-с?

— Ведь ты знаешь по-японски?

Жмуркин присвистнул, мотнув головой снизу-вверх.

— Фью!..

Затем прищурил глаза.

— А вы спросите, по-каковски я не знаю… Например…

И, сдвинув брови, он отвернул голову в сторону и пристально поглядел в окно.

— Гм, — сказал он и еще больше сдвинул брови.

— Стало, понимаешь?..

Жмуркин отвел глаза от окна и остановил их на Василии Никитиче.

— Например, — произнёс он глупо, — мутер… Или опять…

Брови его снова сдвинулись. Лицо приняло сосредоточенное выражение.

— Жмуркин!..

Жмуркин встрепенулся.

— А по-японскому…

И тут он взял свой указательный палец левой руку большим и указательным правой и, поднеся обе руки ко рту, вздернул с уголка верхнюю губу, обнажив желтый клык, и погрыз этим клыком кончик указательного пальца на левой руке.

— Вот как-с… До тонкости. Можно сказать, собаку съел.

— Ну и что же ты скажешь?

— А то я скажу, что это японцы… Вот эти.

Он качнул головой в сторону двери и пояснил:

— Которые в резинах.

Василий Никитич внимательно поглядел ему в лицо.

— Подслушивал?..

Лицо у Жмуркина стало как деревянное.

Каким-то скрипучим голосом он сказал:

— А вы изволили слыхать про лазутчиков? Так я вроде лазутчика.

Он снова запрокинул голову, уперся затылком в притолоку и уставился в потолок.

Значит, под дверью стоял?

— Не под дверью, — ответил Жмуркин, все глядя в потолок, — а как бы и засаде.

— Ну, а дальше…

— А дальше, про вас говорили…

— Про меня?..

Василий Никитич даже чуть-чуть приподнялся в кресле, положив обе руки ладонями на край стола. Глаза у него округлились; зрачки стали прямо посредине белков.

— Как про меня? — выговорил он глухо.

— Про вашу, значит, наружность и про нумера…

Жмуркин крякнул.

— Говорят, вот, мол… Один говорить: «Можно на него положиться?» А другой: «Я такого не в первый раз вижу. Если, — говорит, — он при часах и сапоги лаковые и притом номера держит, то можно».

Он умолк.

Молчал и Василий Никитич. Глаза у пего стали как стеклянные, без всякой мысли. Весь он словно оцепенел.

Жмуркин заговорил снова:

— И потом, говорит это другой, говорит: «а кроме того, я навел справки, что он торговал водкой потихоньку». По-нашему, значит, из-под полы — пояснил он от себя и кашлянул в руку.

— По-японски говорил? — крикнул Василий Никитич, блуждая по комнате глазами и на мгновенье даже остановив их на потолке, на том месте, куда смотрит Жмуркин.

— Я же вам сказал, — ответил тот.

Василий Никитич встал из-за стола и заходил по комнате.

— Мне и то казалось, — бормотал он, разводя руками, — чего они на меня так смотрят… И опять же по выговору слышу… Гм…

Вдруг он остановился перед Жмуркиным.

— Жмуркин!.. А ты не врешь?

— Вот вам крест, — сказал Жмуркин и перекрестился.

В комнате, снятой таинственными путешественниками в резиновых плащах, находились Жмуркин и Василий Никитич.

Таинственные путешественники только что ушли, заперев дверь своего номера на ключ.

Но у Василия Никитича нашелся другой ключ, и он сказал Жмуркину:

— Жмуркин, пойдем и посмотрим.

— Как вам угодно-с, — ответил Жмуркин.

После некоторого весьма непродолжительного колебания Василий Никитич решил вскрыть чемодан… Ведь он, собственно, для того и вошел в номер, чтобы добыть какие-нибудь сведения о своих постояльцах.

На паспортах у них значилось: мещане такого-то города… Василий Никитич, просмотрев паспорта, бросил их сейчас же в ящик стола с таким видом, с каким он, перебирая иногда бумаги, бросал в этот ящик векселя, по которым нельзя получить. Паспортам он не придавал никакой цены.

Вынув из кармана связку ключей, он один по одному совал ключи в замочную скважину чемодана.

Пружина вдруг щелкнула.

Василий Никитич приподнял крышку чемодана, отвернул потом газетный лист, закрывавший сверху то, что было в чемодане.

Чемодан оказался полон пачками совсем новеньких трехрублевок. Каждая пачка была перевязана бечевкой.