Колетт, ее цветы, ее животные, ее сад: это одно из писем, адресованных ею летом 1933 года Морису Гудекету (она вышла за него замуж в 1935 году). Неподвижный, маленький средиземноморский порт доживал последние годы своей подлинной славы. Чтобы передать свое восхищение тому, кто любил ее, Колетт живописала то, что на Юге еще очаровывало: ленивое море, лодки со сложенными парусами, «Мускатную шпалеру», утопавшую в цветах. Это письма наблюдателя, не только отличавшегося нежностью, юмором или весельем, но и взиравшего на род человеческий с абсолютной объективностью. Разоблачить безжалостный механизм завоевания? Показать Сен-Тропез, постепенно разъедаемый «бодрой парижской глупостью»? Ухватить подлинную сущность людей? Все это Колетт превосходно делала в своих письмах. Как и в приводимом ниже отрывке, своеобразной серии моментальных снимков, где она выводит на сцену актеров и актрис сен-тропезской комедии в то время, когда та только начиналась.
Ее текст великолепно характеризует опасную личность, внезапно появившуюся рядом с Габриэль.
«Вчера в конце дня я была в городе с Мун[106] и Кесселем[107], чтобы в половине седьмого забрать письма и зайти в магазинчик[108] повидаться с Жанной Марнак[109], которая должна была делать там маникюр. Когда я покупала что-то у Вашона, две руки закрыли мне глаза, и я спиной ощутила вес приятного тела… Это была ласковая Мися. Излияния чувств, нежности.
— Как, ты здесь?
— Ну да, я здесь.
Но ей надо было сказать мне что-то срочное:
— Ты знаешь, она выходит за него замуж!
— За кого?
— За Ириба. Моя дорогая, моя дорогая, это потрясающая история: Коко любит впервые в жизни!
Комментарии и т. п.
— Ах, уверяю тебя, этот свое дело знает.
Я не успела спросить, какое дело.
— Тебя ищут, за тобой послали, мы хотим увезти тебя обедать в Сан-Рафаэль, в Канн, в…
Я отказываюсь, снова падаю в ее объятия, выхожу с Мун, и мы забираем Кесселя, покупавшего невесть что. Делаем три шага, меня обхватывают чьи-то руки, это Антуанетта Бернстайн[110] и ее дочь.
Излияния чувств и т. п.
— Вас ищут, мы увезем вас обедать к Роберу де Ротшильду в Валескюр… и т. д.
Она уже знала, что я буду вести критику в „Журналь“[111].
Излияния чувств, поцелуи. Мы с Мун трогаемся в путь, делаем три шага, меня вновь обнимают чьи-то руки, это Вал[112].
— Я только что от вас, я ищу вас, идемте обедать в „Эскаль“ с… и т. д. и т. п.
Я отказываюсь — надо заметить, сразу же… Мы с Мун делаем три шага, очень тонкие и холодные руки ложатся мне на глаза: это Коко Шанель. Излияния чувств… более сдержанные:
— Пойдемте обедать в „Эскаль“ с… и т. д. и т. п.
Я отказываюсь все решительнее и решительнее и в сторонке замечаю Ириба, посылающего мне потшелуи. Потом он обнимает меня раньше, чем я успеваю прошептать необходимые заклинания, нежно зажимает мою руку между своей щекой и плечом:
— Как вы были злы ко мне… Вы обозвали меня демоном!
— Да этого еще мало! — говорю я. Он переполнен радостью и нежностью. Ему одновременно шестьдесят лет и двадцать весен. Он строен, морщинист, сед и смеется вовсю своими новыми зубами. Он воркует как голубь, что, кстати, любопытно, ибо ты найдешь в древних текстах упоминание о том, что демон заимствует голос и силу птицы Венеры…»
Почему Колетт боялась Ириба вплоть до того, что совершала заклинания при его приближении? Ясно, что новый «жених» Габриэль внушал ей живейшие подозрения. Нечто вроде звериной недоверчивости по отношению к чему-то поддельному? Она не была бы Колетт, не обладай она этим темным инстинктом.
Ириб был псевдоним, который взял себе Поль Ирибарнегаре, когда дебютировал как художник-сатирик в 1900-е годы. Почти ровесник Габриэль, он родился в 1883 году в Ангулеме в семье басков. И хотя приобретенный светский лоск, а также определенный космополитизм уничтожили всякую печать местного колорита, у него сохранился едва уловимый акцент, отсюда появившиеся под пером Колетт потшелуи, намек на выговор Ириба, на шепелявость, которую не сумели стереть тридцать лет парижской жизни.
Начало его карьеры напоминает Кокто: он так же был покорен тогдашними знаменитостями и глубоко поражен «красно-золотой болезнью», то есть безумной любовью к театру. Впрочем, к театру особому, которым тогда упивался Париж, — к водевилю. Но начинал Ириб тяжелее, чем Кокто. Его отец, журналист, противился призванию сына. Поль же мечтал только о рисовании. В шестнадцать лет его устроили в типографию «Тан». Через два года он бросил работу и записался на архитектурные курсы в Школу изящных искусств. Ирибу было всего семнадцать лет, когда «Ассьетт о бер»[113] напечатал его первые рисунки, и двадцать три, когда он основал собственную газету, «Темуен»[114]. Никто не умел лучше него одним штрихом, одной линией ухватить событие, и неважно, каким оно было, — серьезным, пустячным или несуществующим. Линия сделала его известным. «Темуен» публиковала также рисунки одного начинающего художника, который не уступал Ирибу. Он подписывался Жим. Два денди встретились. Жим был не кто иной, как Кокто. Иллюстрации обоих отличали решительность и резкость, предвещавшие холодную эстетическую дерзость середины двадцатых годов. Можно догадаться, чтó они давали друг другу. Старший, Ириб, мог обворожить Жима своей ненасытностью. Он был охоч до всего: до денег, почестей, женщин. Тогда как Ириба Жим привлекал тем, что был буржуа с прочными устоями и «трудился как бы ради удовольствия» (слова Колетт). Кокто поражал Ириба. Будь у него та же непринужденность! Как не повезло ему, что у него такое невозможное имя! Ах! Если б он мог провозглашать, как Кокто: «Я родился парижанином, я говорю по-парижски, у меня парижское произношение!»
Ириб отдал бы все, лишь бы раз и навсегда забыли, что он зовется Ирибарнегаре.
«Темуен», «редактируемый с большим остроумием и в новом духе», обеспечил Ирибу приглашение к Пуаре, это был первый этап столь желанного «опариживания». История известная, тот, кого звали Пуаре Великолепный, в деталях рассказал ее в своих воспоминаниях.
Но, возможно, на портрет Ириба, служащий преамбулой к тексту, не обратили должного внимания. Он интересен тем, что в большой степени подтверждает впечатления о нем Колетт. «Это был чрезвычайно любопытный молодой человек, баск, пухлый, словно каплун, похожий одновременно на семинариста и на старшего мастера из типографии. В XVII веке он был бы придворным аббатом: он носил золотые очки и широко распахнутые пристежные воротнички со слабо завязанным галстуком… Говорил он очень тихим, как бы таинственным, голосом и выделял некоторые слова, отчеканивая их по слогам, например: „Это ве-ли-ко-леп-но!“»
Ириб, стало быть, говорил, подражая элите, людям с достатком и хорошими манерами, которым он завидовал.
И вот знаменитый модельер объявил о своем намерении поручить Ирибу сделать рисунки по моделям его коллекции. Задание было невероятно престижно, ибо альбом предназначался в качестве дара «знатным дамам со всего света». Ириб попросил показать ему платья и тут же «едва не лишился чувств», воскликнув: «Это вели-ко-леп-но! Я хочу взяться за работу не-мед-лен-но». После чего объявил, что приведет к модельеру одну из своих приятельниц, «женщину у-ди-ви-тель-ну-ю», некую госпожу Д., которая в его платьях будет выглядеть «бо-жест-вен-но».
Полвека спустя поражает то, что, несмотря на две войны и несколько революций, язык, на котором изъяснялись в определенных кругах, так мало изменился. Значит ли это, что он неразрывно связан с определенным образом жизни и передается по наследству точно так же, как имущество и амбиции? Чтобы его услышать, достаточно заставить заговорить нынешних щеголей, — не надо менять ни одного слова, ни единой интонации. Любопытно, что Ириб, так мечтавший стать горожанином, по духу своему был перекати-поле. Поэтому операция по «опариживанию» не сразу дала свои плоды. Именно об этом и пишет Пуаре: «Надо же было такому случиться, что Ирибу понадобились деньги. Я заплатил ему некую сумму за первые рисунки, и он исчез. Мне показалось, что он не возвращался довольно долго. Я забыл спросить у него его адрес. Когда он принес мне кроки, я был в восторге от того, как он понял и интерпретировал мои модели, и попросил его побыстрее закончить работу… И прежде всего, сказал я ему, дайте мне ваш адрес, чтобы я мог писать вам. Он ответил мне, что у него нет постоянного адреса в Париже, но что он каждое утро завтракает у госпожи Л. Получив новый аванс, он снова удрал. На сей раз мне удалось с большим трудом отыскать его и добиться от него окончания работы. Помнится, мне даже пришлось прибегнуть к серьезным угрозам… Наконец он прислал мне последние оригиналы, и работу можно было сдавать в типографию». Нам известен этот труд, находящийся сегодня в библиотеках артистов и любителей искусства. Он называется «Платья Поля Пуаре, глазами Поля Ириба» (1908 год). Каждой государыне Европы был адресован один экземпляр. Все положительно отнеслись к великолепному подарку, за исключением английской королевы, которая вернула его отправителю с письмом своей статс-дамы, где модельера просили впредь воздерживаться от подобных посылок…
