Меньше говорили о том, что он их поколачивал, когда они переставали ему нравиться.

О его вкусах было известно все, и о нем неустанно рассказывались одни и те же истории. Герцог Вестминстерский был забавен; герцог Вестминстерский был оригинал; у герцога Вестминстерского в карманах было полно самых неожиданных предметов: маленькая коробочка акварельных красок, золотая монета, в общем, игрушки. В халате, он курил сигару и пил зеленый шартрез; он требовал от лакея, чтобы шнурки его башмаков были проглажены каждое утро, но не обращал внимания на дырки в подметках. Он давал королевские чаевые, но колебался, прежде чем взять номерок в гардеробе… Было известно, что он хороший моряк, и все радовались, что он любил не только женщин, но и спорт, дикие цветы, собак, пони и пикники. Это означало, что он воспитывался в хорошей школе — в Итоне — и служил в гвардии.

Сам Черчилль, делясь с британской прессой воспоминаниями о своем друге детства, чтобы почтить память о герцоге, начал с того, что сказал: «Он был отличным охотником, и в поведении дичи для него не было загадок». Черчиллю казалось, что подобной характеристикой он оказывает герцогу честь. Они подружились в 1900 году, во время путешествия, которое Черчилль назвал «несколько рискованным». Было ли оно рискованным, их путешествие? Трудно выразиться с большей сдержанностью. Речь шла о бурской войне. То, что герцог Вестминстерский проявил себя «на войне и в спортивных сражениях товарищем бесстрашным, веселым и обаятельным», было столь же очевидно, как и его охотничьи дарования, ибо о них Черчилль упомянул прежде, чем перешел к следующему: «Хотя он был не слишком искусен в публичных выступлениях, это был глубокий мыслитель, обладавший редкими качествами — мудростью и здравомыслием. Я всегда высоко ценил его мнение». Можно было бы удивиться, что подобные качества упомянуты в последнюю очередь, если бы в этом не выразилась самая суть британской концепции человеческой личности: не обязательно быть крупным мыслителем или блестящим оратором, будь хорошим товарищем, честным малым, обладай некоторой гибкостью — и этого вполне достаточно, чтобы числиться человеком достойнейшим. Требования, которым герцог Вестминстерский удовлетворял во всех отношениях.

Но сказать, что он был англичанином до мозга костей, было бы недостаточно, если не добавить следующее: хотя он считал себя типичным представителем своего времени, человек, вошедший в жизнь Габриэль, на самом деле настолько же принадлежал викторианской эпохе, как и первый герцог Вестминстерский, воспитавший его дед. И драма его заключалась именно в этом. Ибо не осознавая этого, герцог никак не мог объяснить себе, что же мешало ему во всем сравниться с дедом.

Дело в том, что послевоенные годы были не лучшей порой для вельможи такого размаха. Времена, когда аристократы не помнили числа своей прислуги, но знали, что в меню должно быть шестнадцать блюд, детально расписанных по-французски на карточках, украшенных гербами и выгравированными виньетками, времена больших чемоданов и шнурованных платьев, когда горничные до рассвета дожидались возвращения хозяек, ибо те не могли раздеться без посторонней помощи, времена, когда единственным занятием жен было рожать детей и нравиться мужьям, поглощенным охотой, лошадьми и собаками, — эти времена, без сомнения, лучше подошли бы любовнику Габриэль, чем шумные дни чарльстона.

Как ни удивительно, что после Артура Кейпела, после великого князя Дмитрия рядом с Габриэль в третий раз оказался человек, на которого в детстве глубоко повлияло отсутствие отца, постараемся увидеть в этом только насмешку судьбы, как бы дающей понять, что зло повсюду одно и то же, будь ваш отец крестником королевы, как у герцога, или бродячим торговцем, как у Габриэль, короче, что отсутствие отца всеми переживается одинаково.

Любовник Габриэль родился в 1879 году. Герцогу было всего четыре года, когда умер его отец. В свое время тот нашел себе прелестную жену, девятнадцатилетнюю красавицу, хотя не был ни спортсменом, ни человеком предприимчивым, одевался неряшливо и отличался тучностью. Говорили также, что он болен эпилепсией. В своей переписке королева Виктория, его крестная, всегда называла его «бедный мальчик». Единственное воспоминание, которое он оставил сыну, было скверное здоровье.

Ребенка поручили деду. Старого джентльмена звали Хьюг Лупус. Так повелось в семье с 1066 года, эпохи, когда Вильгельм Завоеватель высадился в Англии с одним из своих внучатых племянников, неким бароном Хьюгом, отличавшимся столь свирепыми инстинктами, что получил от своих сотоварищей лестное прозвище «Хьюг-Волк»[89]. Он бросил вызов церкви и общественному мнению, превратив часовню в псарню, так велика была его любовь к охоте. Число его бастардов было несметно, законных сыновей — тоже. Все они были между собой похожи. Все страстные охотники, как и отец, у всех дородности и силы хоть отбавляй. Старшего наградили прозвищем, вполне ему соответствующим: Толстяк-охотник[90]. Прошли годы, и это имя сперва в шутку, потом по привычке осталось. Но когда в результате войн происходит языковой обмен между двумя народами, случается, что оба языка перерождаются и язык победителей часто отступает первым, платя дань языку побежденных. Таким образом, прозвище, данное потомкам Хьюга-Волка, заменилось именем Гросвенор и стало одним из самых знаменитых в Объединенном королевстве.

Так, для Гросвеноров «все началось с ошибки во французском», уж не говоря о гербе — «Azur a Bend’or with plain Bordure Argent», — где смешаны слова, скрепляющие между двумя языками союз столь же священный, как союз между двумя людьми, основанный на крови.

Таково было происхождение Гросвеноров, в семью которых попала Габриэль, и не через потайную дверцу, а через парадный вход в ранге полноправной фаворитки. Кому в имени Гросвенор слышалось еще неистовство молодых воителей, восемь веков назад отправившихся в путь от берегов Нормандии в шуме наспех сколачиваемых лодок? И однако, между теми воинами и любовником Габриэль дистанция была не столь велика, как могло показаться.

Ибо хотя Вендор и был так богат, что не знал точных размеров своего состояния, хотя ему целиком принадлежал один из лучших кварталов Лондона — не говоря о землях в Шотландии, об огромном, словно город, замке в Чешире, усадьбе в Уэльсе и обширных лесах за границей, — в нем оставалось что-то от их любви к приключениям, а при виде моря его охватывал тайный трепет, как при виде единственной любовницы… Нечто, что сделало из его предков, сыновей земледельцев и хлеборобов, бесстрашных мореплавателей.

Когда на борту своей яхты второй герцог Вестминстерский пересекал Ламанш — и кто знает, сколько раз за свою жизнь он совершил это путешествие, — он вел себя точно так же, как его предки. Набившись в лодки и оказавшись на другом берегу с развевающимися по ветру знаменами, они сделали из своих рабочих лошадок сначала боевых коней, а затем отправились на них на охоту. Путешествуя с конюхами и собаками, второй герцог Вестминстерский поступал точно так же, и первая мировая война — по крайней мере, поначалу — не показалась ему достаточной причиной, чтобы отказаться от псовой охоты на оленя в своих угодьях в Нормандии[91]. Герцог очень любил Францию и свой замок в Сен-Сансе, между прочим, весьма уродливый. Он не собирался лишать себя охоты из-за скверной истории с границами, где он бессилен был сделать что-либо. Что касается чиновников из французского посольства в Лондоне, получавших его просьбы о разрешении на въезд… Какого черта они важничали? Герцог рассчитывал на послушание. В Англии изо всех сил старались удовлетворить малейшие его желания. Он имел право заходить в любые порты, а однажды начальник вокзала свистком задержал экспресс, чтобы герцог мог сесть в него. Надо сказать, что компания железных дорог не жаловалась на него. Каждый год второй герцог Вестминстерский снимал специальный поезд, чтобы со своими спутниками отправиться в Ливерпуль на розыгрыш национального Гран-при. Англичане знали, что делал он это не из-за одной только страсти к скачкам или желания обратить на себя внимание. Герцог поступал так и из любви к спорту и по семейной традиции.