Они, кем мужчины восхищались, кого обожали, а порою и искренне любили (хотя всегда считалось, что жениться на таких женщинах нельзя), умирали в одиночестве, в бедности, без друзей, в жалких маленьких гостиничках. Они слишком завидуют блестящему успеху Коко, чтобы возвеличивать ее. Поэтому в разговоре они не прибавляют лишнего и ограничиваются главным. Рассказывают просто, без затей, и сообщенные ими сведения кажутся достойными абсолютного доверия. Из инстинкта самосохранения и женской солидарности они на удивление сдержанны в том, что касается любовных дел Габриэль. Об этом — ни слова. Они ограничиваются рассказами о том, что, с их точки зрения, не может никого скомпрометировать. Упорная борьба, чтобы пробиться… Блеск и нищета их молодости… Всю жизнь страдая от унижений, которым подвергались женщины-содержанки, они старались всеми способами показаться респектабельными в глазах современников и доказать, что они вели жизнь безупречную, что для них важна была только любовь. Об остальном они умалчивают, зная, как слабы их позиции.

Получить ангажемент в Виши было не так просто, как в кафешантане Мулена.

Спектакли там отличались иным уровнем.

В залах Виши выступали только признанные артисты, туда приезжали показать себя парижане и парижанки. Там не было места для статисток. Уже давным-давно директора отменили эту традицию, которая считалась унизительной и более не соответствовала буржуазной эстетике. Бедняжки, скучившиеся, как перепуганное стадо овец, позади «звезды», служили теперь объектом обидных насмешек. Их называли «порочным кругом»… В Виши им делать было нечего.

Но ничто не могло остановить Габриэль. Ей никогда не случалось колебаться или думать, что она ошиблась. Она хотела сделать карьеру певицы романсов и шла вперед.

Чем больше трудностей она встречала, тем с большим жаром старалась их преодолеть. Ее стремление во что бы то ни стало добиться успеха ошеломляло и приводило в трепет. Прежде всего Адриенну…

Габриэль надо было выбрать, в какую дверь следует постучаться. О «Гран казино» нечего было и мечтать. Его престиж не позволял питать ни малейшей надежды. Куда же было обратиться? В театр «Эдем», чье кафе находилось в прохладном саду? Это было заманчиво. В «Эдеме» больше склонялись к оперетте. А в «Реставрации»? Спектакль там был живой, но публика больно чинная. Пойти в «Альказар», храм варьете? С освещением a giorno, со столами вокруг сцены, с натуралистической кадрилью, с гостиной, где фотографировались на память, с тунисскими концертами и настоящими египтянками, исполнявшими танец живота, «Альказар» пытался соперничать с «Парижским садом» на Елисейских полях, привлекавшим модную столичную публику. Зажиточные коммерсанты, министры на отдыхе, развеселые иностранки и «совершеннейшие парижанки» во множестве приходили в «Альказар» за своей порцией веселья. Но захотят ли принять туда Габриэль?

Ей удалось добиться прослушивания.

Оно проходило в подвале, расположенном под кабаре. Пианист наигрывал старые арии голодным кандидаткам. Он был в сговоре с торговкой подержанными туалетами. Когда кто-то из девушек проявлял некоторый талант, он предлагал ей взять напрокат костюм, после чего оповещал директора.

Иногда на этих прослушиваниях присутствовали импресарио-«работорговцы», приезжавшие из Парижа. Им нужны были новые жертвы, чтобы бросить их на арену.

Кабаре — это прежде всего выбор специализации. Как быть с этой робкой ученицей или тем бедным, молодым человеком? Какой жанр им посоветовать? Сделать из нее плясунью или исполнительницу романсов, а из него — чтеца или эксцентрика?

Результаты прослушивания Габриэль были разочаровывающими. Она обладала индивидуальностью и определенным шармом, который мог нравиться, но голоса у нее не было. Так… очень слабенький.

Ей сказали, что она может рассчитывать на амплуа франтихи. Благодаря растущей популярности Полер этот жанр вызывал многочисленные подражания. Но прежде всего ей следовало поработать. Все будет зависеть от того, какие она сделает успехи. В сущности, обещать ей ничего не могли.

У Адриенны же отняли последние иллюзии. Она походила на принцессу и совершенно не годилась для сцены.

Ей без обиняков посоветовали попытаться сделать карьеру в другом месте. Она вернулась в Мулен.

Коко взялась за работу.

Пианист из кабаре предложил ей свои услуги. Он переделал для нее несколько песенок, пользовавшихся успехом в Париже, чтобы поставить ей голос. Разумеется, «франтихе» надо было крутить бедрами, прыгать, вертеться. Многое зависело от туалета, от умения дрыгать ногой и делать вертушку. Но надо было еще и петь. Коко нашептывала «Нет, я не злой» Морисе, которую пианист переделал для нее на женский лад, получилось: «Нет, я не злая, терпения хоть отбавляй, но рассердилась — ты не зевай», — эту песенку она и напевала тусклым голоском. В репертуаре у нее было также «Тра-ля-ля-ля-ля, вот англичане» Макса Дирли, где она выглядела чуть более убедительной.

Ее репетитор не скупился на критику: «Голос у тебя словно трещотка, мимики никакой, держишься так, словно палку проглотила, и, кроме того, все кости наружу… Добавь на декольте оборок».

Коко была настойчива и беспощадна к себе. Но прогресс был медленным.

Уроки были платными, и необходимость пробовать себя в амплуа франтихи, или жиголетты, искать свою дорогу — это называлось мастерить — требовала определенных расходов. Славившиеся жадностью, торговки подержанным платьем не упускали случая, чтобы обжулить дебютанток. Они без конца придирались, находили воображаемые повреждения, дырки, пятна. Приходилось штопать, гладить, освежать костюмы, подновлять их. Не то, детка моя…

Габриэль проводила ночи напролет с иголкой в руке.

«Франтиха» чаще всего носила платье с блестками. Чего уж эффектнее в огнях рампы. Но какая же это была работа! Сколько мучений… При малейшей зацепке блестки начинали осыпаться. Дебютантки бросались собирать их. В панике они ползали на коленях: «Мои блестки!» Им сочувствовали. А торговка, пользуясь ситуацией, требовала дополнительной платы за испорченный костюм.

Но Коко не сдавалась. Она не могла представить себя в другом месте. На что она надеялась? Повторить путь Зюльмы Буффар в Эмсе? Встретить в Виши своего Оффенбаха, который повлиял бы на ее карьеру?

Во всяком случае, она была счастлива.

Она училась гримироваться, танцевать, петь. Она жила за кулисами своей мечты.

До сих пор среди «франтих» модны были красные блестки. Публика от них была без ума. Но в Париже мадам д’Альма осмелилась попробовать лиловый цвет. Ее звали теперь не иначе как «лиловая франтиха». Даже шляпа ее была усеяна блестками. Такого еще не видывали. В провинции «франтихи» тотчас же оделись в лиловое. Далее, опять-таки в Париже, одна девчонка из деревни, вовсе не хорошенькая, рот до ушей, начала с успехом выступать в амплуа «франтихи» в черных блестках. В черных! Надо же было иметь такое нахальство! Черный цвет, роза у корсажа, стройные ножки — этого оказалось достаточно. Первые ее успешные выступления начались лет шесть назад, и она уже становилась «звездой». Товарки звали ее Жанной, но в актерском мире ее знали только под сценическим именем — Мистангетт… О ней пошли слухи. Провинциальные кафешантаны тут же поспешили перенять ее костюм.

Коко удалось взять напрокат платье с черными блестками, классическое платье «франтихи», короткое, обрисовывающее бедра, сильно декольтированное, лиф в обтяжку, юбка, обшитая тюлевыми оборками, слегка расширяющаяся книзу и доходящая до середины щиколоток. Платье — без роду без племени, без прошлого, но изящество его будет преследовать Габриэль всю жизнь. Пока она этого не знает…

Придет время, и в тридцатые годы женщины под влиянием Шанель начнут носить усыпанные блестками платья «франтих». Когда это простое платье станет появляться в гостиных и в сверкающих светом театральных залах, когда, в силу необычного эффекта, засияв, словно черное зеркало, оно своим очарованием завоюет сердца, возможно, тогда одна только Габриэль будет знать, откуда оно появилось. Возможно, в сверкании блесток она будет видеть смутный отсвет давнего прошлого.